Пошуровав в печи, Фёкла брякнула на стол чугунок с пареной репой и развернула тряпицу с солью.

Маркел крякнул:

— Опять репа? Ты бы хоть щей с грибами наварила или уху сварганила. Во где уже у меня твоя репа стоит.

Ногтем с чёрной окаёмкой Маркел чиркнул себя по горлу, но репу взял, густо присолив сероватой солью. Слава Богу, соли в доме было вдосталь, давеча в гавань судно с солью зашло, так знакомый корабельщик целую меру по дешёвке продал.

— Ты разговор-то на репу не отводи, а лучше подумай, как разузнать то, о чём я тебе толкую. — Фёкла взяла в руки рубель и принялась яростно выкатывать валик с накрученным полотенцем. Она всегда гладила бельё, словно в бой шла. Иной раз Маркел думал, что если бы его жёнку с энтим рубелем в руках да впереди войска поставить, то ух — дрожи, неприятель!

— Да боязно мне, — сказал Маркел, упихав в рот последний кусок репки. — Ну как заметит и ославит на всю округу. Не дело бондарю за людьми подсматривать, чай, у нас не Тайная канцелярия, а я не граф Шувалов[10].

— Тайную канцелярию государь Пётр Третий упразднить изволил, — отрезала Фёкла, — так что теперя каждый сам себе соглядатай.

— Не пойду я, Фёкла, не дури, — попытался урезонить жену Маркел, — что за шлея тебе под хвост попала?

— Узнай, — с нажимом сказала Фёкла, и Маркел понял, что упорная баба добром не отвяжется, да стыд признаться, но и самого интерес раззадорил, будь он сто крат неладен.

Легко сказать: выследи. А как сделать? Волей-неволей, пришлось спозаранку караулить, когда мелькнёт по улице красная юбка, да банным листом прилипнуть чуток поодаль, чтоб не потерять из виду.

А и скора блаженная была на ногу, будто не человек, а птица летала над городом! За целёхонький день нигде ни разу не присела, не отдохнула. К вечеру у Маркела от усталости спину узлом завязало, а ей хоть бы что. Спрятавшись за угол, он достал из торбы краюху хлеба и впился зубами в подсохшую мякоть. Хлеб Фёкла пекла знатный, духмяный, с тминным семенем. Сейчас жена небось козёнку подоила и сидит у ворот калёными орешками балуется.

За день пришлось с Петербургской стороны дойти до Сенной площади, оттуль до Сенатской, потом вдоль Невы к верфям. Слава Богу, у Исаакиевской церкви ему досталась короткая передышка, потому что далее пришлось топать аж до самого Смоленского кладбища. И везде Ксения шла лёгкой походкой, останавливаясь лишь у храмов Божиих, чтобы положить поклоны.

Завидев Ксенью, лоточники выскакивали из-за прилавков, что пузыри из кваса:

— Возьми, возьми копеечку, Андрей Фёдорович! Не побрезгуй.

Более не предлагали, знали, что не примет.

И замирали в поклоне с протянутыми ладонями, на которых поблёскивали медяки.

«А ведь чуют, что не она нищенка, а они, — вдруг до пота прошибло Маркела, — их богатство — труха, тлен, а её есть Царствие Небесное».

Он запахнул зипун и взглянул на небо. Вечерело. С Невы тянуло сырым холодом. Нынче сентябрь, День святого Евтихия. Сеструхи в деревеньке на Волчьей Горе небось примечают, тихий ли день. По приметам ежели не прилетят ветра, то льняное семя на корню выстоится и масло будет доброе, что жидкое золото. Маркел вздохнул. Хоть и живёт в столице, почитай, с малолетства, а душа в деревню погрустить летает, повидать родные берёзки возле полей со жнивьём да поклониться заветному родничку. Ух, и вкусная там водица!

Он так размечтался, что едва не прокараулил зелёную кофту, что замелькала меж возов с сеном. В два жевка заглотив краюху, Меркел двинул позади, держась на безопасном расстоянии, чтобы его не приметили.

На счастье, блаженная шла себе да шла куда глаза глядят, по сторонам не оглядывалась.

На углу постоялого двора, что держал Игнат Кубышкин, пришлось прикрыть лицо рукавом, навроде как зубы болят. С Игнатом они давние приятели, ну а вдруг если тот выскочит да спросит: куда, мол, Маркел, поспешаешь? Что отвечать?

Зазевавшись, он ступил в лужу, и лапти сразу же набрались жидкой грязью. Маркел хотел выругаться, но что-то удержало, словно бы Дух Святой ступал рядом и мог слышать слова непотребные.

Он забеспокоился, когда пала тьма и пешеходы разбрелись по домам. Крестьянские домишки вдоль улиц становились всё беднее. Покосившиеся избёнки сменяли дощатые сараюшки и приземистые коровники. На мостике через канаву блаженная замедлила ход. Они были вдвоём на улице, и Маркел слышал, как блаженная забормотала что-то неразборчивое. Далее, за мостиком, лежало поле, где, по слухам, разбойничала шайка Ваньки Кистеня.

Маркел перекрестился:

— Не приведи, Господи, встретить татя ночного.

Он думал, что Ксения пойдёт обратно, но она устремилась по едва видной тропке меж кустов. Чтобы спрятаться, Маркелу пришлось присесть в бурьян.

«Ну, жена, погоди у меня!» — прошептал он ради порядка, хотя, признать по чести, его и самого раздирало любопытство. Оказывается, сладость чужих секретов может кружить голову не хуже хмельной бражки. Ему бы устыдиться, повернуть назад, но ноги сами несли навстречу неизвестности, да и уйти теперь боязно, потому как должен же кто-то защитить блаженную от разбойников, если те вдруг задумают недоброе.

Оказывается, Ксения молилась! Ночь напролёт! Стоя на камне, клала поклоны на все четыре стороны, крестилась и снова кланялась. По серому ночному небу мчались чёрные облака. Ветер рвал полы зипуна и ерошил волосы, рассыпая по траве седую изморозь грядущих холодов. Когда проглядывала луна, из кустов ивняка Маркел чётко видел хрупкую фигурку, противостоящую непогоде. Закоченев от неподвижности, он тоже попробовал просить милости Господа, и сперва слова вязались в молитву, но потом от усталости мысли сбились на мирскую суету, и Маркел вдруг понял, что вместо «Отче наш» прикидывает, где сподручнее купить дубовины для бочек и заказать вязку обручей, чтоб гнулись, но не ломались. Стянув шапку, он наклонил голову и постарался сосредоточиться, стыдясь собственной слабости.

Ведь не за себя же просит блаженная, что стынет на пронизывающем ветру, а за него, за стольный град Петра, за Россию, чтоб стояла из века в век, за царицу-матушку, чтоб была умна и милостива, и за весь честной люд, что должен жить по совести и в страхе Божием.

Неужели же он, здоровый мужик, не сдюжит то, что каждую ночь делает слабая женщина? Но нет, не смог, не хватило сил.

Утром, едва живой, Маркел забрался к Фёкле на печку и уже сквозь сон, произнёс:

— Завидишь блаженную — в ноги кланяйся и почитай за святую душеньку.

Юродивых по Петербургу бродило великое множество. По воскресным дням церковные паперти заполняли нищие. Выставив напоказ расчёсанные телеса, попрошайки тянули руки к прохожим:

— Подайте на пропитание Христа ради!

Тот, кто подобрее, бросал в подставленные ладони копейку-другую или совал краюху хлеба. Иные, скривив лицо, коротко отвечали: «Бог подаст», и тогда им в спину летели горькие взгляды, а иной раз и крепкое словцо.

Полученные деньги хватались с жадностью и тут же отправлялись за щёку, в щербатый рот: подальше положишь — поближе возьмёшь.

Ксения же ни о чём не просила и милостыню принимала не от всех, а полученное немедля раздавала другим, ничего не оставляя для себя. Казалось, что её не берёт ни холод, ни голод и не заботит людская молва. Одно слово — блаженная, да не от того, что ей припала блажь нищенства, а оттого, что сумела прикоснуться к истинной благодати Божией.

Петербург — город маленький, а Петербургская сторона и того меньше, трудно не распознать, что ежели заглянет блаженная в какую лавку да угостится хоть малой малостью, то у хозяина торговлишка как на дрожжах попрёт. Единственное, на что серчала, — это ежели её величали не Андреем Фёдоровичем, а матушкой или Ксенией. Ответствовала всегда едино: «Ксения Григорьевна умерла».

Самым трудным оказалось избавиться от собственного тела. Оно мешало, приколачивало к земле, требуя то пищи, то крова, то чашку горячего сбитня с медовой пенкой, мечтало о кисленьком кваске из погребов, да чтобы поверху плавала поджаристая хлебная корочка. Зимой тело мёрзло, а летом корчилось от жары. Но по мере того, как душу заполняла молитва, бренное тело перестало занимать мысли. Пусть себе существует, раз Бог дал его человеку ради испытания веры.