– Это в каком было доме?
– На Васильевском острове, Тринадцатая линия, дом 18 (боюсь, номер квартиры уже помню неточно). Из окон виднелась Нева. И сколько света Ленинграду было отпущено, вот столько его у меня, в моих тех двух комнатках и было, начиная с утренних часов. А меня не устраивало, что в утренние. Это мешает, тогда надо завесить окно, когда работаешь. Лучше бы в вечерние.
Этаж был шестой, очень высокий, достаточно сказать, что на первый этаж поднимаешься семнадцать ступеней. И без лифта. Потому что дом начали строить во время Первой мировой войны и не достроили. Вернее, достроили как бы наполовину. Представьте себе – по гребню крыши расколотый дом, расколотая кровля…
– И Мандельштамы к Вам под эту «расколотую крышу» поднимались…
– Да. Поднимались голодные, замерзшие, полуживые. Но, знаете, если перед ним, Осипом, на выбор поставить тарелку, скажем, бульона с мясом и… конфету, шоколадную, в обертке, так он выберет конфету.
– Такой был сластена?
– Да. Это редко у мужчин заметишь. Если только у курильщиков. Но курил ли Осип? Я, ей-богу, не помню его курящим. Вероятно, не курил. Он бродяга был, долго на одном месте жить не любил…
И вот как-то он пришел, а ребенок у меня тогда еще маленьким был, двух лет Саше не исполнилось… Осип спрашивает:
«Ты меня помнишь?» Сын отвечает: «Да!» – «Ну, кто я?» – «Ты – дядя О!» Осю жена всегда так называла. Вот тогда они и познакомились.
Мандельштам пришел в восторг: «Правильно, мальчик, правильно! Это – одическое «О»! Я – ода!» И он принял позу оды. Ирочка, этот эпизод у меня напечатан в журнале «Вопросы литературы», но описание самой позы я там не даю. А вам сейчас покажу (встает, выпрямляется и показывает. – И.Т.). Смотрите: он выпрямился во весь рост, вскинул голову, одну руку вбок, другую вот так над головой (вскидывает правую руку и смеется. – И.Т.) и как-то ногу одну пониже икр другой ногой торжественно перекрутил…
– Он что, один тогда к вам пришел?
– Нет, с женой. Никогда один не приходил. Осип всегда шел впереди, а она за ним, так (разводит руки. – И.Т.), отставая… Ростом Надя была все-таки повыше меня, очень бело-розовая и с желтыми волосами (не выжженными, а желтыми). Долгоносая при этом. И с шелковой кожей. Очень гладкой. И она волочила за ним во-о-oт такой! портфель, битком набитый книгами и бумагами. То, что, вероятно, не хотелось оставлять в «залах». Я думаю, так.
– То есть, каждый раз, когда они приходили к Вам, она волокла за ним портфель?
– Да. Портфель несла она, приговаривая: «Ему нельзя, у него – сердце».
Я говорю: «Хорош бы он был без сердца!» (Надежда Давыдовна смеется.) Денег у них вроде бы много больше было, чем у меня и большинства моих друзей, а быт – растрепанный, нищенский. Помню, Осип сказал жене: «Наденька, ты посмотри, у Наденьки (указывая на меня) – юбочка. У Наденьки – кофточка! Почему у тебя ничего?» Надежда Яковлевна одергивает кривую, разодранную и сколотую английской булавкой тряпку с неровным подолом и сердито огрызается на попрек…
– Вы говорили, он любил, приходя к Вам, читать свои стихи…
– Он у меня сочинял их…
– Как вы его воспринимали тогда?
– По-моему, это лучший русский поэт!
– Вы и тогда так полагали, или осознание потом пришло?
– И тогда. Я его как очень большого поэта восприняла сразу. Напечатанным, правда, видела только то, что проходило через «Сатирикон», но стихи те были не сатирические.
Вот, скажем, как теннис описывает (проговаривает, прикрыв глаза. – И.Т.):
Средь аляповатых дач,
Где скитается шарманка,
Сам собой летает мяч —
Как волшебная приманка.
Кто, смиривший грубый пыл,
Облеченный в снег альпийский,
С резвой девушкой вступил
В поединок олимпийский?
Он творит игры обряд
Так легко вооруженный —
Как аттический солдат,
В своего врага влюбленный!
Теннис – олимпийская игра (звонко смеется. – И.Т.)…
Я жила в двух маленьких комнатах. В одной, вот как эта (обводит жестом комнату, в которой мы сидим. – И.Т.), была няня с ребенком. Другая, чуть поуже, мой кабинет, там стояли еще кровать и оттоманка, – знаете, диван такой с тремя подушками вместо спинки. Вот диван этот и был их семейным ложем, когда они у меня ночевали. Иногда, если день был теплый, особенно тепло, конечно, редко когда бывало в Ленинграде, они увозили меня к себе в Детское Село (это был 1925-й год), в санаторий, где лечилась Надежда…
Зима в Ленинграде, как правило, менее суровая, чем в Москве, но холод ощущается сильнее. Помню, моя тетя, когда я из Москвы ехала к ней, сказала: «Надя, одевайся теплее, здесь очень холодно, минус тринадцать градусов…» Мне это показалось смешным, тогда только-только прошли так называемые ленинские морозы… Вы знаете, когда хоронили Ленина, стояли очень, очень сильные морозы в Москве…
– Так и говорили: «ленинские морозы»?
– Да, это называлось «ленинские морозы», морозы похорон Ленина. Помню, костры даже на улицах несколько дней горели…
Помню, милиционеры и дворники ходили туда греться, руки грели… И ногами топали…
Ну, а как поэта… Мандельштама я сперва узнала, что называется, с голоса, просто в «Кафе поэтов» был товарищ моего старшего брата, который очень любил и много знал наизусть Мандельштама. К тому времени «Камень» только-только вышел, первая книга его стихов. И вот оттуда было первое услышанное мной стихотворение, несколько строк которого я запомнила с голоса. Ну а мне нужно было глазами прочесть два раза, чтобы запомнить, скажем, стихотворение в двадцать – двадцать пять строк. Память в юности была огромная на стихи.
– Вы сказали, он у Вас дома сочинял стихи? Как он это делал? Писал на бумаге или…
– Нет, просто наговаривал сам себе. Помню, подыскивал эпитет один… Ну, вот это знаменитое стихотворение:
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей…
Он это слово – жаркой – искал, эпитеты к слову шуба перебирал: теплой шубы, доброй шубы… И вдруг вскрикнул: «Жаркой шубы! Да-да! Жаркой шубы».
– А подружились вы как? Как это произошло?
– Ну, я уже не помню как. В кафе Союза поэтов. Там был сперва зал, где все было вместе – и публика, и эстрада, и рояль, и всякие вечера литературные. Следующий зал был поменьше – там кормились, с большой скидкой, члены Союза поэтов.
– Да, вы его называли СОПО.
– Совершенно верно, СОПО. Еще там было объединение «Жены писателей», которые должны были… впрочем, не помню, что за обязанности у них были, но сокращенно эти дамы именовались ЖОПИ. Причем первый год они прямо так себя и называли. На следующий год им сказали: «Только, пожалуйста, без аббревиатуры!» (теперь уже весело хохочем мы обе. – И.Т.).
– А «вводил» ли он Вас в курс тех своих стихов, «крамольных», которые впоследствии стали причиной его ареста и гибели?
– Вы про стихи о Сталине? Он стихи о Сталине (возбужденно) аж на улице, встречая знакомого, читал вслух! Тот шарахается в сторону, не знает, куда ему деваться от такого натиска, и только оглядывается, нет ли свидетелей. Ну, как заткнешь поэту рот?! Он, Мандельштам, был довольно высокий. Правда, пока читал стихи, казался маленьким. Потому что, обычно, весь извивался и линию гласных (Надежда Давыдовна копирует позу поэта и декламирует: «Где милая Троя? Где царский, где девичий дом? / Он будет разрушен, высокий Приамов скворешник». – И.Т.) жестом руки как бы течение этих гласных сопровождал, а заканчивая строку, отпускал ее в полет…
