Керенский встал, протянул нам руку. Вид у него был переутомленный, помятый, а лицо – совершенно серо-желтое.

Мы вышли. Вот и все. И для этого мы с таким трудом добирались до столицы, чтобы увидеть эту фигуру, беспомощную и безвластную, державшуюся у власти лишь только по инерции!

Про большевистские настроения в своем запасном полку я знал хорошо, и что они таковы же и в других частях гарнизона, не было никаких сомнений.

Из моей семьи в Петрограде был только мой отец. Старший брат с женой уехали на Кавказ, сестра и мать были в Киеве, там же, на каких-то ускоренных военных курсах, был и младший брат. Отца вызвали с фронта в комиссию Военного министерства для выработки новых уставов. Работала комиссия целыми днями, но так ничего еще и не выработала.

У отца был хороший номер в гостинице «Астория», и он предложил мне поселиться у него. Я каждый день ходил в свой запасный полк, много разговаривал с молодыми прапорщиками, необстрелянными юнцами, смотревшими на меня с большим уважением, хоть я и сам был не намного старше их. Вечером 24 октября командир полка, полковник Кравец, просил меня не уходить из собрания, так как были получены очень тревожные сведения о предстоящем выступлении большевиков. «Приказано всем быть на местах, переночевать можно на диване в бильярдной», – прибавил он.

Скоро все офицеры покинули собрание, все они жили в районе казарм, а я расположился на диване и, читая газеты, незаметно задремал. Меня разбудил служитель собрания – рядом с ним стоял неизвестный мне молодой прапорщик.

«Я приехал, – заговорил прапорщик, – по приказанию военного министра за командиром полка. Военный министр собирает всех начальников частей гарнизона на совещание. Командир вашего полка заболел и приказал вам ехать со мною». Это было для меня неожиданностью: еще поздно вечером полковник Кравец был совершенно здоров. Но я не показал своего недоумения, а приказание есть приказание. Молодой прапорщик не должен был видеть моего неудовольствия.

«Теперь еще нет и шести часов утра, – сказал я. – Не легко добираться в министерство, еще и трамваи, вероятно, не ходят». – «Не беспокойтесь, капитан, моя машина ждет у подъезда».

Быстро умывшись и одевшись, я успел еще наспех проглотить чашку чая, угостив и прапорщика, и мы вышли на подъезд. Действительно, нас ждала небольшая открытая машина. Слегка накрапывал дождь, было еще совсем темно.

Наше собрание находилось на Измайловском проспекте, на углу улицы 1-й роты. Из окон здания была видна площадь с Троицким собором и памятник Славы (колонна, сложенная из турецких пушек, взятых русскими войсками в войну 1877—78 годов). Машина, пройдя улицу 1-й роты, свернула на Загородный проспект. Улицы были совершенно пустынны, как вымершие, ни извозчиков, ни трамваев.

«Знает ли шофер, куда ехать? – спросил я. – Ведь квартира военного министра – на Мойке, а мы едем в другую сторону». – «Не беспокойтесь, капитан. Мы едем правильно. Я должен вас доставить в Смольный институт». – «При чем тут Смольный?» – удивился я. «Капитан, вы ничего не знаете. Сегодня ночью произошел переворот, власть захватили большевики, и новое правительство находится в Смольном институте. Я сам только неделю как приехал в Петроград в отпуск. Мой приятель по школе оказался большевиком, он привез меня в Смольный, и я помогал ему в разных поручениях. Вот сегодня меня послали за вами. У меня инструкция привезти вас живым или мертвым, так что не пытайтесь бежать или сопротивляться. Я еще не большевик, но перевороту сочувствую. Нельзя же больше терпеть это идиотское Временное правительство и сумасшедшего шута Керенского».

Я понял, что попал в неприятную историю. Бежать мне было некуда, я ехал по приказанию своего начальника. «Сегодня удивительный день, – продолжал прапорщик. – Если большевики захватят власть, каждому из нас открыта широкая дорога к самым невероятным возможностям. Я завидую вам, капитан! Вы – боевой офицер, я вижу это по вашим орденам, а в Смольном совсем нет офицеров, только прапорщики. А большевикам сейчас нужны офицеры. Они боятся казаков. Если вы захотите, сегодня же вы будете командующим армией». – «Вы очень молоды и восторженны, – ответил я, – но я понял из ваших слов, что переворот еще не совершился, большевики еще чего-то боятся».

Мы ехали уже по Шпалерной, приближаясь к главному подъезду Смольного института. Это огромное здание я хорошо знал: две мои сестры учились и окончили этот институт. Я часто приезжал к ним на прием, хорошо знал их подруг, и иногда инспектрисса позволяла осматривать внутренние помещения.

У ворот, при въезде в парк, горел костер, и неопрятно распоясанные солдаты остановили нашу машину. Мой прапорщик показал им какое-то удостоверение, и они нас пропустили.

На площадке перед главным подъездом толпились рабочие и матросы. С грузовика им раздавали винтовки и патроны. И здесь горел большой костер, было холодно и промозгло. На ступенях стояли два пулемета, и матросы с надетыми крест-накрест пулеметными лентами их чистили. Много машин стояло в сторонке, прямо на лужайке. В подъезд, толпясь, входили и выходили люди.

Прапорщик просил меня не отставать, он знал, куда нам идти. Мы проталкивались через массу людей, возбужденных и кричащих. Было много женщин.

Поднявшись во второй этаж, мы оказались в широком, полутемном коридоре, хорошо мне знакомом. Здесь находились комнаты, называвшиеся институтками «селюльки». В комнатах находился только рояль и два стула. Институтки упражнялись здесь в игре на рояле. На дверях одной из «селюлек» на большом листе бумаги красным карандашом было написано: «Военный министр и главнокомандующий округом». Не стуча, мы вошли в комнату.

Так начался в моей памяти первый из «десяти дней, потрясших мир».

Большая, высокая комната в два широких окна была пуста. У одного окна стоял маленький столик с разложенной на нем картой Петрограда и окрестностей. За столом стоял пожилой прапорщик в короткой, до колен, шинели. Взъерошенные волосы прикрывали лысину, на подбородке торчала редкая бородка. Прапорщик, углубленный в рассматривание карты, не обратил на нас никакого внимания. Это и был военный министр и главнокомандующий округом прапорщик Крыленко.

Мы отошли к другому окну. У дверей сидел солдат, винтовка его лежала рядом с ним на полу. Он хлебал из грязного котелка какое-то варево и, окончив, еду, скрутил «козью ножку» и с видимым удовольствием закурил.

Было уже половина девятого, когда, так же как и мы, в комнату вошли офицеры, капитаны лейб-гвардии Измайловского и Павловского полков. Так же как и меня, их сопровождали прапорщики. Вошедшие поздоровались со мной, покосились на прапорщика у столика и пожали плечами. Мы не разговаривали между собой, но, подождав немного, закурили.

В комнату входили штатские и солдаты. Они что-то говорили с Крыленко, он недовольно отмахивался от них. Один из штатских привлек наше внимание: Крыленко очень почтительно что-то докладывал ему вполголоса и тот поглядывал на нас с любопытством. Я так и не узнал, кто это был, а мой прапорщик не мог назвать его фамилии.

Время шло. Было уже 10 часов утра. Заканчивая разговор с неизвестным нам человеком, Крыленко сказал ему: «Отлично, так и сделаем. Приходите через полчаса, а мы тут пока решим». Неизвестный ушел, и Крыленко обратился к нам: «Товарищи, сегодняшний переворот – совершившийся факт. Из всех частей гарнизона поступают сведения, благоприятные нам. Никто, кроме кучки юнкеров, не будет защищать Временное правительство. Власть перешла в руки народных комиссаров. Керенский бежал из Петрограда. Но могут еще быть судороги павшей власти, и мы должны быть готовы ко всяким неожиданностям. Рабочие и матросы с нами, но нам нужен и командный состав. Один из вас должен принять командование над рабочими и военными отрядами, которые мы отправляем в Пулково, чтобы оградить город от вторжения казаков. Этот один из вас будет главнокомандующим округом, а остальные будут ему помогать. Посоветуйтесь между собой, который из вас вступит в командование. Через 10 минут я жду вашего ответа. Помните, что мы взяли власть и никому ее не отдадим. Мы будем драться за каждый переулок, за каждый дом, за каждую тумбу», – почти кричал Крыленко, и перепуганный солдат у дверей встал, оправил одежду и взял в руки винтовку.