И еще раз я порадовался, что не взял с собой Колю. Он бы посмеялся вдвоем с этим — как его, Денисом?

Я слез с парня.

— Документы.

— Сам предъяви.

Резонно. Я достал удостоверение. Он внимательно прочел, вернул:

— Извините, товарищ Лососев.

— За что извинить?

— За «дурака».

Из кармана палатки он вынул свой документ. Коноплев Никита Анатольевич, конструктор. Какой-то мудреный трест: «Главтехмехмонтаж…». Я и не стал вчитываться. Зачем? Если документ подделан, то какая разница? Впрочем, едва ли. Такое название не придумаешь.

На фотографии Никита все равно не был похож на себя. Действительно, гладкий, без щетины. Прическа на косой пробор. А сейчас вообще никакой прически. Лохматый, как шотландский терьер.

Но и Вьюн на моем фото другой. Может быть, один из тех, в лодке?

— А те двое?

— Наши же ребята, из треста. Мы уж третий сезон вместе ходим. Хорошие тут у вас места.

— Так, — сказал я. — Места-то тут хорошие. А есть и другие места, чуете? Кстати, не столь отдаленные.

— Сошла, — грустно сказал он, прислушиваясь.

— Что?

— Рыба сошла. С донки. Не звонит больше. Крупная, наверное, была. Эх!

— Давно на этой стоянке? — спросил я, приглядываясь к полянке перед костром.

— Да уж третий день. Места тут хорошие.

— Есть и другие места… — начал я, но вспомнил, что уже говорил об этом.

— Куришь? — прервал я сам себя.

— Курю.

— А дружки?

— И они курят. Не марихуану, не бойтесь.

— Так… И где же окурки?

Он непонимающе взглянул на меня. Я объяснил:

— Три человека, все курят. Третий день уж на одном месте. А ни одного окурка не вижу. Где?

— А мы их в костер.

— Понятно. Питаетесь чем?

— Как чем? Вот, рыбу ловим. Ну, концентраты еще есть у нас. Консервы.

— Выпиваете?

— А что, нельзя?

— Пока я задаю вопросы. Вчера выпивали?

— Вечерком, под уху, было. Пару чекушек употребили. Не вижу особого греха.

— Греха-то и я не вижу, — согласился я, — если все в рамках. И где же эти чекушки?

— Как это где? — удивился он. — Я же говорю — употребили мы их.

— Посуда, — терпеливо разъяснил я. — Пустые бутылки где?

— А я их сегодня закопал. И банки консервные тоже.

— Ну, вот и выяснилось, гражданин — как вас там по документу — Коноплев? Пусть Коноплев. Значит, окурки — в костер, бутылки — в землю. А концы — в воду. Интересно.

— Какие еще концы?

— А такие, что на бутылках отпечатки пальцев лучше всего проявляются, начинающему правонарушителю известно. Вот поэтому вы их и закапываете.

— А куда их девать? Тут сдавать некуда, в город, что ли, везти?

— Вот-вот, — сказал я. — Никакие вы не туристы. У меня, простите, опыт имеется по этой части. Турист бутылки не закопает, вы уж мне поверьте.

— Это почему?

— Потому. Турист, если он лишку принял, он обязательно всю посуду побьет, такая уж традиция. А некоторые на ветки ее насаживают. Обломают ветку и на сучок бутылку наденут. Для оживления пейзажа. На худой конец просто разбросают бутылки по местности. А в землю никто не закопает, нет уж. И банки тоже. Вот и выходит — следы заметали, не иначе. Или я не прав?

— В каком-то смысле — да, заметали, — согласился Коноплев. — Чтобы, значит, чисто после нас было.

— Природу, выходит, лелеете? А природе это, между прочим, боком выходит, лелеянье ваше. Сообразите сами: вот вы порыбачили, потом оставили после себя чистое место. Так? Тут же сюда же следующий турист прискочит, снова ловить. А устроите барахолку — набьете вокруг стекла, переломаете кусты, банок понашвыряете — никто на вашу стоянку больше не сунется. Выходит, и рыба, и другая живность на этом месте будет себя вольготнее чувствовать. И, трава новая быстрее нарастет.

Коноплев замолчал, видимо, сраженный моей логикой.

Я не стал ждать его приятелей, поскольку незаметно для Коноплева сделал вывод — не того он поля ягода, не Вьюн и не сообщник его. Вьюн два дня на одном месте рыбачить не станет. Ему бежать надо.

Сохраняя достоинство, я поднялся.

— Ну, счастливо оставаться, гражданин Коноплев. Спецзадание у меня, вашими правонарушениями недосуг заниматься. Но крепко подумайте о том, что я сказал. Вы все вот они — на ладони у нас, так что… А что немного помял вас — извините. Служба. Так что — подумайте.

— Да уж подумаю, — ответил Коноплев не совсем, как мне показалось, доброжелательно.

6.

…Совхозная машина подбросила меня вместе с байдаркой обратно в Большие Еноты.

— А мы уж шукать вас бросились, — широко улыбаясь, встретил меня Колотун. — Спасибо, директор совхоза позвонил: везем, говорит, коллегу вашего.

— Да, — сказал я. — Пока неудачно. Не было Вьюна на речке, Я все прочесал. Ну, ничего, круг сужается.

— Не было, — согласился Колотун. — А круг сузился до точки. Мы его застукали тут, под боком. За углом закусочная есть, на улице Скло-довской-Кюри, так вот он в этой закусочной и гулял. Без передыху. А как начал дебоширить — стекла побил, оформление в витрине переставил, — мы и прихватили. Бачу — знакомый. Сверил по фотке — он!

— Тогда я на самолет, — сказал я. — Как с билетом — возможно?

— Забронировали уж. Нет проблем. Спасибо за помощь, за ласку. Так я и не понял: с иронией он произнес эти слова или так, по простоте душевной?

7.

Деду я рассказал все честно, как было. Скрывать ничего не стал: все равно вызнает.

И он за этот поиск влепил мне строгача.

ТОЛЬКО

ШЕВЕЛЬНУТЬ ПАЛЬЦЕМ

Это мне Жанна Гиталова посоветовала — написать обо всем. А так, сам по себе, я бы ни в жизнь не взялся. Дико трудно — уж я знаю, два раза пробовал дневник написать. И все впустую. Потому что одно дело — рассказывать, и совсем другое — записывать. Тут нужна особая честность, искренность перед самим собой. А не получается. Ну, просто вопреки своему желанию начинаешь выпендриваться, выставлять себя поинтереснее, позначительнее, чем оно есть на самом-то деле. А один раз приврешь — дальше уж не остановишься.

Поэтому я зверски отбрыкивался: не могу, и все тут. Но Жанна настояла. Я ее, кстати, и уважаю за твердость и настойчивость. Потом — гордость еще в ней какая-то особенная, независимость, не как у других девчонок… Ну, не в этом дело. В общем, она сказала, что я обязан это записать, что, может быть, мои записи в дальнейшем пригодятся научным сферам страны. Она так и сказала, правда: «Научным сферам страны». Я еще спросил: «А, может быть, земного шара?» «А, может быть, земного шара», — подтвердила она очень серьезно.

Ну, не знаю…

Ладно, значит так: начнем сначала. От печки. В роли печки выступает телевизор «Каскад-230», черно-белый.

1.

Я люблю телевизор. В этом нет ничего особенного, все любят телевизор, громадное большинство, во всяком случае. Я знаю только одного человека — дядю Геру с четвертого этажа, он принципиально не желает иметь телевизор. Он говорит, что хочет остаться свободным человеком, а что мы все — рабы голубого экрана. Или многоцветного.

Дядя Гера, по-моему, говорит искренне. Он вообще человек особенный, непохожий на других. В сорок два года вдруг стал изучать каратэ, причем совершенно серьезно, тренируясь каждую свободную минуту. И спокойно, к примеру, сейчас садится на шпагат, а ногой выше себя достает запросто. А в прошлом году он отциклевал паркет в своей двухкомнатной квартире — чем бы вы думали? Да можете не думать, не отгадаете! Бритвенными лезвиями, вот. Это вместо цикли-то. Затратил вагон и маленькую тележку времени, зато, мол, ровнее получается…

Ну, вот я и отвлекся. Говорил ведь Жанне — не получится у меня с писаниной. Дядя Гера вовсе тут ни при чем. Я только хотел сказать, что он искренне против телевизора, а вот многие родители — они тоже вроде не одобряют, когда, ах, дети торчат у экрана. Подчеркиваю — дети. А не они сами. Им можно. Понимаете ли, дети не учатся, дети не дышат свежим воздухом, и все этот телевизор, ах, этот телевизор…