– Возвращайся в Турин, Тереза. В свой дом, к своим одноклассникам, к своим развлечениям. И не беспокойся о том, что происходит здесь. Когда через год ты приедешь опять, будет ровно то же самое.

– Почему ты никогда не целуешь меня при остальных?

Берн дважды кивнул. Он держал руки в карманах брюк и казался бесконечно усталым. Потом он вдруг шагнул ко мне и обхватил мои бедра.

Это не был торопливый, неловкий поцелуй. Совсем напротив. Берн притянул меня к себе, я прижалась к нему всем телом. Его рука пробежала по моей спине снизу вверх, схватила в охапку волосы. Но мне показалось, будто я целуюсь не с ним, а с кем-то другим, незнакомым. Это была, подумалось мне в тот самый момент, идеальная симуляция поцелуя.

– Наверно, ты это имела в виду, – сказал он.

Томмазо сидел, закрыв глаза, и все же я чувствовала его присутствие совсем рядом, словно он втиснулся между нами. Берн смотрел на меня без раздражения, даже с грустью, как будто уже видел меня, недосягаемую, за окном уносящейся вдаль машины. Я отступила на несколько шагов, не сводя с него взгляда, потом повернулась и убежала. А он остался там, у полуразрушенной башни, у скал в пене прибоя, у молчаливого моря, среди безжалостно прекрасной южной ночи.

Я уже привыкла, что Турин встречал меня еще более неприветливым, чем был до отъезда: слишком широкие проспекты, белесое небо, нависшее над головой, словно пластиковый тент. Чезаре однажды сказал: «В конце концов все, построенное человеком, превратится в слой пыли толщиной меньше сантиметра. Вот такие мы ничтожные. Только мысль о Боге возвышает нас». Приезжая мимо дворцов в центре города, я вспомнила его слова и все вокруг показалось мне непрочным, иллюзорным. Я знала, что это у меня скоро пройдет, и через неделю-две гадкое ощущение в груди, похожее то ли на голод, то ли на тошноту, прекратится само собой, и все станет таким, как прежде – привычным, нормальным. Так бывало раньше. Но в этом году грусть длилась гораздо дольше. Настало Рождество, а я все еще тосковала по Специале.

Мои одноклассники жили в постоянном возбуждении. Один за другим они становились совершеннолетними, и каждый день рождения превращался в важное событие. Первым из нас эту знаменательную дату отметил Альберто Йона. Благодаря связям отца он сумел снять для праздника зал Общества игры в вист, а также арендовать оба лимузина, имевшихся в городе. Альберто посадил в них нескольких девочек из класса, и мы, еще не прибыв на праздник, прямо в машине выпили просекко. Мальчики были в смокингах, а все девочки, не исключая и меня, потребовали у родителей для такого случая новое платье. Виновник торжества протанцевал вальс с мамой, затем еще один, с сестрой, в то время как все мы стояли кружком и смотрели на них. Когда я вышла на балкон, Альберто последовал за мной. Он сказал, что в одиночестве, с сигаретой и бокалом в руке, я похожа на расстроенную принцессу. И что у него в кармане есть экстази, если надо поднять настроение.

На следующее утро чувство отчужденности стало почти невыносимым. Если бы у меня остались орехи Берна, сейчас было бы самое время достать их, погрузить в них руки и ощутить тепло, которое, возможно, они еще сохраняли, – но их давно выбросили. От Берна мне не осталось ничего, кроме воспоминаний, тускневших с каждым днем, а еще стыд за то, что в последний вечер я, по сути, заставила его поцеловать меня.

Мне исполнялось восемнадцать в июне, и в начале месяца папа с некоторой тревогой спросил, как я хотела бы отпраздновать день рождения. Я ответила, что должна хорошенько все обдумать, и больше мы к этому разговору не возвращались. В день восемнадцатилетия я нашла у себя на подушке конверт с деньгами и нарисованным чернилами сердечком, внутри которого была цифра «18». Я положила деньги между страницами франко-итальянского словаря. Весь июнь я ждала звонка от Берна, но так и не дождалась. Хотя точно помнила, что называла ему дату, а потом еще указала ее в письме, которое послала несколько недель назад и на которое он не ответил.

Зато позвонила бабушка. Я спросила ее про Берна, Томмазо и Николу. Вопрос явно застал ее врасплох. Она повторила слова, которые уже говорила раньше – «они то появляются, то исчезают», – и, по-моему, сделала это нарочно. Затем добавила:

– Я о них ничего не знаю. Я тут мало с кем общаюсь.

Были объявлены наши оценки за год – обошлось без неприятных сюрпризов, но и это событие мне не захотелось отпраздновать. Мои школьные друзья отправились в Испанию на каникулы, запланированные еще несколько месяцев назад, а я начала считать дни, которые оставались до поездки в Специале. Деньги, спрятанные в словаре, я потратила за полдня. Купила бикини от Banana Moon, а остаток денег отдала парню из Туниса за брикет гашиша. Придя домой, я раздробила брикет на кусочки, затем разрезала пополам несколько кусков мыла, сделала отверстия внутри половинок и спрятала в них гашиш: так мне посоветовал продавец. Этого должно было хватить надолго. Берн заверил меня, что в этом году все будет, как в прошлом.

По сторонам автострады потянулись решетки, за которыми росли пальмы. Это был питомник: значит, до Специале оставалось совсем недалеко. Я не знала, продавались ли эти пальмы, но они были такими громадными, что трудно было себе представить, как их можно вывезти. В этот раз все они были без верхушек: стволы торчали кверху ровными рядами, как зубцы грабель. Я спросила папу, что случилось с пальмами.

– Не знаю, – ответил он, рассеянно взглянув в ту сторону, – наверное, их подрезали.

– А раньше не подрезали.

Других пальм – тех, что росли у наших ворот, я тоже не обнаружила. Как объяснил потом Козимо, их распиленные стволы лежали где-то на участке, их собирались сжечь. А корни были такие мощные, что пришлось выкорчевывать экскаватором.

– Я покажу тебе одного из этих чертовых гадов, – сказал Козимо.

Он пригласил нас зайти в сторожку, но папа отказался, и зашла я одна. Из шкафа, на котором были сложены инструменты, Козимо достал стеклянную банку. На дне сидел ядовито-красный жук с длинным изогнутым хоботком.

– Красный долгоносик, вот кто это, – объяснил Козимо, тряся банкой у меня перед носом. – Самка забирается под кору пальм и откладывает яйца. Из каждого появляются тысячи личинок. Они выедают пальму изнутри, а когда покончат с одной, принимаются за следующую. А прислали нам эту пакость китайцы.

Мне стоило большого труда побороть нетерпение и не побежать сразу к Берну. А вечером пришлось еще сидеть на террасе с папой и бабушкой. Я рассказывала ей, как прошел школьный год, рассказывала так долго, что мне надоел собственный голос. Бабушка слушала меня внимательно. Это было непривычно. Я сидела спиной к ограде, но, встав, чтобы убрать со стола и вымыть посуду, сразу же посмотрела в сторону фермы: и мне показалось, что там, вдали, за верхушками олив, слабо поблескивает желтый огонек.

Утром небо было молочно-белое, сплошь затянутое тучами. Мне это не понравилось: я представляла себе, что наша встреча с Берном произойдет в ясный, безоблачный день. Я сказала бабушке, что пойду прогуляться, а потом, может быть, загляну на ферму, поздороваться с ребятами. Бикини от Banana Moon я спрятала под обычным раздельным купальником белого цвета; я дрожала мелкой дрожью, была словно пьяная от нетерпения, но надеялась, что никто этого не заметит. Мыло, начиненное гашишем, я положила в соломенную пляжную сумку. Я собиралась сразу же преподнести его в дар Берну, во-первых, чтобы удивить его, а во-вторых, потому что держать наркотик дома было небезопасно: служанка Роза шарила повсюду.

Но бабушка не пустила меня:

– Сначала позавтракай.

На столе меня ждали рогалик с вишней и стакан молока. Поколебавшись, я все же присела на краешек стула, а бабушка села напротив. Я отломила кусочек рогалика и сунула в рот.

– Вкусно? – спросила бабушка.

– Ты же знаешь, я с вишней больше всего люблю.

Придется вернуться, чтобы почистить зубы: когда же, наконец, я уйду?