— И думать не смей! — резко встала Киаль. — Девушки других Родов для тебя запретны! Даже их служанки, даже простые девчонки с окраин!

— Ой ли? Кому до таких-то есть дело?

— До тебя есть! Но их ладно, еще простят, а если тронешь какую из семи Родов — много крови будет в Астале!

— Дура ты, — насмешливо прищурился, гладя рукой золотистую шкуру. — Думаешь, такими словами можно меня остановить? Крови я, что ли, боюсь? Хотя, может, ты считаешь, я так и не запомнил, по каким вы законам живете. Ну и я по ним живу, разве нет?

— Не уверена… — девушка повернулась и начала сыпать зерна птицам. — Я совсем перестала понимать, что ты думаешь на самом деле. Ты бываешь… таким хорошим. Но редко.

— А что есть хороший? Тот, кого можно вести на тонкой цепочке и гладить против шерсти?

— Я не знаю, — растерялась Киаль.

— Спроси Къятту, — он тоже поднялся, в упор поглядел на сестру. Самую чуточку выше, глаза угрюмые, а черты сейчас никто не назовет мягкими — и весь натянут, словно кожа на барабане. — А если он не объяснит, запомни — для себя я достаточно хорош!

**

Лес

В стойбище было грязно.

Часто он уходил и валялся на траве, среди зарослей высоких цветов с мелкими розовыми головками и сладким соком стеблей. Порой, откидывая за спину тяжелую неряшливую косу, жалел — нечем ее отрезать… и как следует вымыть, расчесать тем более нечем. С водой в котловине были куда хуже, чем в Астале — там повсюду каналы, а тут лишь один источник, тонкая струйка, сбегающая по глянцевому камню, до блеска вылизанному этой струйкой за долгие годы. Если не подставить пригоршни или сосуд, большая часть уйдет под землю, останется лишь неизменная лужица в камнях. В такой не искупаться…

А вот голодать здесь не приходилось. Мужчины племени оказались хорошими охотниками, и немного мяса перепадало даже Огоньку. Он же приносил в племя то, что здесь добывали женщины — коренья и клубни, сочных жуков и личинок, подсохшие прошлогодние ягоды, если удавалось найти.

С удивлением понял — у рууна были свои духи: и леса, и много чего еще. Их Огонек никогда не чувствовал и толком о них ничего не знал. Лишь понимал по едва уловимым признакам — вот этот камень у обитателей стойбища на особом счету, а эта фигурка вырезана из дерева не просто так.

Дни одновременно мчались и стояли на месте. Жизнь в племени была бы куда тяжелей, если бы не Седой, опекавший Огонька, даже принесший несколько шкур для его шалаша, и смешная девчонка, которую подросток прозвал Белкой. Ростом по пояс мальчишке, с волосами цвета глины, корявая с виду, но проворная, с пальцами, цепкими, как паучьи лапки. Она почти все время молчала, лишь изредка издавая резкие птичьи звуки, и хвостиком таскалась за Огоньком. Старшие женщины гнали ее работать, но Белка вжимала голову в плечи и упрямо держалась “хору”, шустрая и любопытная.

Еще с пяток дикарей поглядывали на него с интересом, и враждебности он не чувствовал. Остальные чужака едва переносили, Рыжебровый особенно. Что уж такого сказал ему Седой, ради чего он смирился с присутствием нежеланного гостя, Огонек не мог понять.

А вот уйти он мог, вряд ли догнали бы и убили, но… не хотелось. У Белки ли заразился любопытством, или просто привык быть не один, только хотелось побольше узнать про этих созданий. Кому еще выпадала такая возможность?

Память больше не приоткрывала новых картинок, спасибо хоть не вернулись кошмары. Но вспоминал то птичку серебряную, то теплый женский голос, то другие мелочи, в которых не было смысла, но все равно это были его сокровища, как порой у детей — связка зерен, красивый камешек… В привычку вошло, засыпая, прислушиваться к далекому, и, наверное, выдуманному семечку тепла и света. Словно помнят об Огоньке. Где-нибудь…

По ночам всматривался в лохматый рисунок созвездий. До того, как попал в Асталу, названий звезд не знал — придумывал свои. Потом Кайе показал некоторые, но свои все равно были ближе.

Глаз Лисички, Шершень, Острие копья…

Он привык говорить сам с собой. Живя в лесу раньше, все больше молчал… а после южан отчаянно нуждался в обществе. Но дикари на роль собеседников подходили мало. Они общались друг с другом набором звуков — поначалу Огонек сильно напрягал слух, чтобы различить в их потоке что-либо членораздельное, но постепенно стал выделять отдельные слова, если это можно было назвать словами. И пытался их воспроизвести — всегда неудачно, его жесты были для дикарей куда как понятней. Седой сперва не понимал, чего хочет чужак, а потом сообразил, начал показывать, терпеливо повторял раз за разом, поправлял Огонька.

Чащу они называли — хэрра, дождь — уру, огонь — шши.

А еще эти дикие существа никогда не смеялись…

Открытием для полукровки стало, что они способны рисовать. Не все — лишь трое-четверо, и картинки у них выходили странные. Углем и глиной — на плоских сторонах камня, и, хоть мало нарисованные звери и птицы походили на настоящих, дрожь пробирала при взгляде на них. Набор корявых линий… но без труда понятно, как движется зверь, ясно, что вот это — медведь встал на дыбы и с грозным, хоть и неслышным ревом отгоняет врага, а вот это — умирающий олененок… пытается подняться на ломких ногах, но сил не осталось. Порой ему казалось, что эти немудреные рисунки красивей мозаик и фресок Асталы.

Подросток бродил мимо камней, рассматривая — намалеваны творения дикарей были без всякого порядка. Сзади Седой подошел. Все еще жутковато было, когда дикарь вот так становился рядом, и то ли на камень смотрел, то ли на самого Огонька, в затылок.

— Кто это? — Огонек тронул пальцем очередную картинку. Неприятный рисунок… существо похоже на энихи, но морда напоминает человеческую…

Почти членораздельно прозвучало:

— Харруохана.

Огонек глянул Седому в глаза, а тот кивнул, и повторил слово. Указал пальцем на небо, черное и прозрачное. Потом указал на плотный, слегка шевелящийся лес. Мальчишка вспомнил, что уже слышал это слово от Седого в день встречи, но тогда не понял ничего.

Слово… насколько научился разбирать их немудреную речь, оно состояло из слов “ночь” и “нести”. Огонек вновь вопросительно поглядел на рууна. Тот постучал темным пальцем по изображению, потом вновь указал на лес, потом очень живо изобразил зверя, разрывающего человеку горло.

Очень нехорошо стало — и мальчишка пододвинулся к огню, озираясь. Потом наконец рассмотрел — у изображенного зверя глаза были синими… пятнами давно высохшей голубой глины.

С трудом сглотнул — и смотрел, не отрываясь, на грубый рисунок. Потом нашарил за спиной лист папоротника, сорвал и прикрыл изображение. Челюсть как онемела — рот не открыть. Но выдавил сипло:

— Да, ты прав… Его имя — Ночь, и он приходит, когда пожелает. Значит, он бывает и здесь…

Седой ничего не понял — шумно выдохнул и ушел.

Открытие не порадовало. Что ж, на что Огонек рассчитывал? Недалеко. Что бы ни сказал там, в Астале, Къятта своему брату, тот, видимо, решил отпустить игрушку. Но, появившись тут — что он сделает?

Нет, вслух сказал Огонек, тряся головой, чтобы отогнать видение. Дважды видел его зверем… и первый случай запомнит на всю жизнь. Но сколько можно бежать — и куда?

**

Найденыш хору сумел поладить со многими в племени — он умел вовремя оказываться рядом, когда надо было помочь. Толк от его помощи был только для детей и женщин, но те рассказывали об этом своим охотникам. К тем, кто его не выносил, найденыш не приближался.

Рыжебровый сердился, видя такое — он все еще хотел убить этого хору, но опасался, что половине племени это не понравится, и на это тоже сердился. Будь жив еще один “трехглазый”, никто бы не слушал Седого, но прежний сорвался с камня и разбился дожди и дожди назад, а нового не появилось. Рыжебровый начал говорить другим — это из-за Седого. Тот занимает чужое место, пока не уйдет, так и останется племя глухим на одно ухо и слепым на один глаз, такие там три!