Тиахиу невесть с чего поддержали Тарру, Инау в один голос с Икиари настаивали на смерти виновника пожара. Кауки все еще мялись — их жизненный принцип “лучше смерть или безумие, чем скука и осторожность” мешал вынести приговор за ровно такие же действия, хоть Кайе они ненавидели. Шиталь молчала, заявив, что раньше сказала всё. Ее родич-напарник в совете отмалчивался: как она посчитает нужным, так и ладно.

— Пусть решат “капли”, настало время, — проговорил Тарра, и Ахатта кивнул, тяжело, будто к шее привязали жернов. Но сигнал подать должен был именно он.

— Вы оба, уходите, — велел он внукам.

Къятта не оглянулся, пошел прочь, положив руку на плечо брата, подталкивая мальчишку перед собой. Внешне легко, но пусть тот попробует дернуться, рвануться назад. Остановился у дверного полога. Не имел права тут оставаться, но был не в силах уйти.

Когда каменные продолговатые бусины сыпались на гладкий пол, постукивая, Шиталь всегда вспоминала древние города, погибшие под каменным и огненным дождем. И здесь… так мало надо, легкий перестук — чтобы решить судьбу человека.

Не было тайны — кто что сказал, то и сделал. Мгновения перед тем, как бросить свою каплю даются на то, чтобы передумать, если возникнет потребность. Не передумал никто.

Темный обсидиан — смерть, алый гранат — решение кровью, светлый янтарь — свобода. Отдать ли северу, убить ли здесь — все равно капля обсидиана, а бросить алую, вызов — никто не подумает. Не для этого случая.

Мой Род взлетел, чтобы снова упасть, думала Шиталь. Братья, сестры и племянники не смогут занимать места в этом зале. Если вынесут приговор, Род Тайау выступит против, один или с союзниками. Он не из тех, кто молча отдает свое. И начнется раздор в Астале. Тогда у Шиталь есть шанс… невеликий, но есть — повернуть все так, как будет угодно ей.

Бросила летучий взгляд на Ахатту — сидел, полуприкрыв глаза, из-под век наблюдал за Шиталь. Непроницаемо-сдержанный, неподвижный, словно глыба базальта. Никто не должен понять, как в сей миг Ахатта зависит от выбора этой женщины.

Но Шиталь поняла.

Обсидиановую темную каплю зажала в горсти, перед тем погладив пальцем ее отполированный бок. И не удержалась, поглядела на мальчишку. Он улыбнулся ей, широко и уверенно, ей — единственной в этом зале. Был уверен, что она его друг. Вспомнилось, как ткнулся ей в руку потерявший мать бельчонок — доверчиво, влажным носиком — ей, чужой. А она перед тем только что перекинулась, и возле ее следов еще не остыла кровь олененка. И этот сейчас — настороженный, злой, облитый золотистым свечением, с открытой улыбкой, Дитя Огня… Дитя.

Шиталь смеялась, роняя на звонкий пол каплю из желтого янтаря. Не сомневалась, что хотя бы один человек из Совета прочел, что скрывает ее смех.

На северном берегу реки Иска чернели обугленные стволы. Подлесок, полностью выжженный, пепел вместо травы, остывший уже. Там было тихо-тихо, и никого живого; только порой тускло-черные жуки с удлиненным панцирем копошились, откидывали кусочки пепла, ища себе пропитание.

**

Настоящее. Астала

Огонек проснулся на рассвете, не больше часа проспал, выходит. Рядом с головой прыгала птица, поклевывая орех. Улыбнулся и свистнул ей. Та не обратила на мальчишку внимания. Сел; траву покрывала россыпь белесых шариков — роса, готовая засиять в лучах солнца. После реки его до сих пор била дрожь. Мошкара липла к телу. Оглядел себя — штаны остались целы после протискивания через прутья, а больше на нем и не было ничего.

Голод дал себя знать. Мальчишка нарвал себе орехов, собрал листья, зарылся в них и так лежал, разгрызал скорлупу и думал.

Невдалеке раскинулось высокое дерево с ветвями, на которых и спать можно было, не только забраться. Мальчишка вскарабкался повыше, осмотреться. Некстати вспомнил, как недавно еще смотрел на Асталу с Башни — а вот и она сама, возвышается ближе, чем бы ему хотелось, и, кажется, ищет его, водит невидимым глазам по сторонам. Стало дурно, чуть не разжались руки — тогда свалился бы с дерева, чего в своей жизни не помнил. Поплотнее прижался к стволу, уперся ногами в ветви. Теперь, с вершины дерева, иначе смотрел. Вся Астала словно ядовитые заросли или болото, хоть и потрясла его в первый раз, когда увидел со склона холма. А вон, похоже, и кедр, о котором шла речь… Да, здесь довольно пусто — не то что окраины, скорее, проплешина, каменный выброс из земли. Сараи какие-то, а вон там, подальше, еще лодки — чуть дальше проплыви, и наткнешься.

А вон там, на востоке, кварталы Тайау…

Стоит или не стоит туда возвращаться? Или идти к кедру? Ийа спас его, предложил помощь и дальше. То, что Къятта не любит его, скорее говорит в его пользу. Хотя лучше уж не доверять никому. Устал быть мячиком в чужих руках. Может, пойти, отыскать сразу Кайе? Тоже не выйдет, это в прошлый раз он сумел явиться прямо к дому, сейчас перехватят наверняка. А где Кайе может бывать один, полукровка не знает. Да и тот, верно, уже принял его исчезновение, что бы ни сделал в процессе; смысл затевать все заново. Все равно от старшего брата он не сможет защитить Огонька, теперь — не сможет.

Как он сейчас вообще? Оправился или нет? Должен, он сильный…

Слез наземь, зашагал прочь, стараясь не забрести опять в людное место. Скоро выбрался на тропинку, довольно широкую, утоптанную; чуть ли не сразу послышались голоса. Огонек насторожил уши, готовый упасть наземь и затаиться.

Голоса приближались, по склону, ранее не замеченному, поднялись несколько человек. Мужчины, одетые в старые холщовые штаны. Вряд ли эти люди были опасны — мастера, или просто рабочие, двое корзины несли. Может, заговорить с ними? Расспросить, вдруг случилось что-нибудь такое, о чем знает весь город? Но не решился.

И когда уже прошли мимо, занятые разговорами, встал, поспешно отступил глубже в густой кустарник — мало ли что. Посмотрел им вслед, перевел дух и двинулся дальше.

Вот и окраины предместья уже позади, а он все шарахался от любого звука. Конечно, столкнись он с людьми в лоб, имени Кайе Тайау довольно было бы, чтобы обеспечить безопасность себе; но вдруг привели бы прямо к дому, как тот стражник? А там… все равно там, где Къятта, он долго не протянет. Теперь полукровка не просто зверушка, в лесу подобранная — хоть мешает, но пусть. Къятта не простит Огоньку побега и того, в каком состоянии младший брат.

О прошлом старался не думать — только чудились все время либо чужая тень, либо стук копыт верхового животного… Вдруг его все же преследуют или ищут? Или и вовсе выследили, как тогда Кайе?

Но нет, обошлось.

Небольшую серую грис он обнаружил на пустыре, привязанную к забору. Судя по всему, на ней не очень-то ездили, скорее перевозили грузы — по крайней мере на спине громоздился вьюк.

Отвязывая добродушно фыркавшую грис, мальчишка невольно ежился, вспоминая, как тут поступают с ворами. Но понимал — на своих двоих никуда не уйдет, остановят раньше. И так-то везло, ни на кого не наткнулся.

Вьюк снял и оставил лежать на земле. Пожалел, что в нем нет еды — взял бы, чего уж там…

**

Настоящее. Лес.

Седой плохо ходил — нога так и не начала разгибаться. После стычки с тремя ихи он, лучший недавно, стал хромым. Зато шкуры двух напавших ихи в шалаше лежат. А Рыжебровый Седого боится — все еще слушают покалеченного охотника. Кто, кроме него, детей научит тайнам леса? Кто опасность умеет чуять?

Рыжебровый не любит его. Хочет его смерти. Чтобы ни один голос против не поднимался. Хочет сам решать. Хромой — и соперник? Так не бывает. А есть.

Седой переместился следом за тенью — солнце пекло.

Думал.

Хору страшны, но не трогают. Им все равно, чью кровь принимать — больного ребенка им отдают, и все ладно. А теперь плохо — харруохана пришел. Тот, кто приносит ночь. Рыжебровый сказал — ему не нужны больные дети. Ему нужны сильные, иначе всему племени плохо. Рыжебровый хочет Седого отдать харруохане. Люди испуганы. Могут и согласиться. Рыжебровый умеет убеждать, и он силен. Молодые охотники рядом с ним.