— Все это время разбирались насчет меня?

— Ох, нет, конечно. Тайная добыча! Пришлось выяснять, кто зачинщик, с кем торговали…

— А это зачем?

— Мало ли. Вдруг и еще незаконные прииски есть.

Кайе вдруг обернулся, придержал Огонька, который вставал уже:

— Крепко тебе доставалось?

— Ну… как, наверное, всем в таком положении, — он вспомнил Атуили, сломанную ногу рабочего; невольно ссутулился, стараясь стать меньше.

— Ты о себе говори, не о ком-то.

— Мне не хотелось бы… вспоминать. Зачем теперь?

— Я хочу знать, — придвинулся ближе, положил руку на плечи, привычно уже; голос Кайе стал негромким, ниже обычного и чуть протяжней — верный признак, что заупрямился и не отстанет, пока не получит желаемое. Пришлось рассказывать, хоть неприятно было снова мысленно возвращаться к тому полуголодному существу в синяках. Сухо говорил, ничего не расписывая, наоборот, преуменьшая. Кайе слушал на редкость внимательно, таким он только во время песен бывал. Спрашивал, не давая отвечать совсем уж кратко.

— Так, в общем, — закончил Огонек. Не оставляло чувство, словно какая-то жирная липкая грязь на руках. Агаты трогать такими руками не хотелось.

— Угу.

— Сегодня ты… я… — за эти дни мальчишка почти сумел принять всё, что узнал недавно, но еще не был готов общаться, как раньше, как недавно совсем.

— Дома побудь. Вот, последнее дело осталось, — Кайе встал, кивнул на рассыпанные самоцветы. — Я после полудня приду.

**

— Скучаешь? — спросил Къятта, прислоняясь к стене у дверного проема. — Бросил тебя малыш?

— Мне вполне неплохо тут, — настороженно сказал Огонек. Гость был словно клинок, выросший из пола — и не трогает, а заранее страшно, и не должен бы появиться тут вообще.

— Вставай, прогуляешься.

— Один я могу выходить только в сад. Куда ты меня зовешь?

— Думаешь, моего разрешения не хватит, чтобы вывести тебя куда угодно?

— Хватит, — обронил он, нахохлившись, не скрывая своего нежелания. Приготовился встать.

— Я всего лишь хотел тебе кое-что показать, — сказал Къятта на удивление мирно. Колючесть полукровки у него даже будто сочувствие вызывала. Огонек думал — рассердится, самое малое. С чего бы он вообще заговорил с тем, кого считал не важнее дорожной пыли?

— Кое-какие вопросы у тебя наверняка есть.

— Нет у меня вопросов, — еще больше нахохлился полукровка, подозревая неладное, но встал, понимая, что никуда все равно не денется — лучше уж подчиняться.

Къятта вывел его во двор и передал помощнику, Огонек знал того в лицо, но не говорил с ним раньше.

— Вот с ним отправишься.

Его самого уже дожидалась грис — Огонек и рта не успел раскрыть, как он ускакал.

— Нам тоже надо поспешить, мы-то пешком пойдем, — хмуро сказал помощник, недовольный то ли поручением и обществом полукровки, то ли прогулкой по стремительно наползающей жаре.

— А куда?

— Сам все увидишь.

Так и не понял, куда привели — низкое здание из каменных блоков, то ли тюрьма местная, то ли склад. Небольшое окно — если очень-очень постараться, может, тощий подросток и мог бы протиснуться, только зачем? Хотя после такого приглашения хорошего не ждал.

— Здесь сиди и смотри, больше от тебя ничего не требуется. Потом я тебя заберу.

Дверь закрылась, и, кажется, стукнул засов.

Отсюда было видно все песчаное круглое поле шириной в три десятка шагов.

Къятту он узнал сразу, и фигуру рядом с ним — пониже ростом, прямую, ладную, с короткими, ветром распушенными волосами. Разговоров слышать не мог, разве что кто-то сильно повысит голос.

Припал к окошку, зная, что его самого никто сейчас не увидит.

Прииск Род Тайау взял себе, раз первые обнаружили. Месторождение оказалось довольно богатым, и на сей день там выбрали едва ли половину; рабочие, жалуясь на бедную добычу, всего лишь попали на неудачную полосу. Миновав ее, снова бы поймали удачу за хвост.

В незаконной добыче агатов и торговле виновны были все на прииске, а за это всегда присуждалась смерть — разве что женщин согласились отдать рабочим в каменоломни.

А вина четверых из рабочих оказалась еще серьезней — они, поняв, что раскрыты, напали на молодого синта, караулящего грис, пока остальные разбирались на месте, отобрали скакунов и оружие, а также талисман-хольта с Солнечным камнем и попытались скрыться в лесу.

Нашли их, конечно.

И то, что жертва их нападения отделалась синяками, не имело значения.

Остальные были уже мертвы, сегодня на песок вывели тех четверых, пытавшихся бежать.

Их поставили на расстоянии пары шагов друг от друга: на коленях, руки связаны за спиной, все годами около средних, грязные и растрепанные. Два близнеца — очень редко такие рождаются на юге. Считается, что судьба у одновременно рожденных общая; до судьбы этих никому дела нет, но умрут точно вместе.

— И на что вы надеялись? Идиоты, — ленивый беззлобный голос, и скука в нем — не наигранная, подлинная. Зачем бежали? На что надеялись?

Никто не ответил.

— Это ты взял хольта? — равнодушно спросил Къятта у одного из мужчин. — Хоть пользоваться умеешь?

Тот угрюмо молчал.

— Хольта придают силы, защищают от диких зверей, — насмешливо продолжал Къятта. — И как, защитил?

Ему никто не ответил.

Къятта глянул на брата, и вновь обратился к рабочим: — Что ж, зверя вы и увидите — не просто умрете, как другие; можете быть благодарны за оказанную честь. Ты считаешь это справедливым, малыш?

— Да! — Как же иначе? Вопрос излишний, и голос задрожал — не понять, от восторга или от ненависти. Вот что делает личный интерес — эти неудачники обижали его игрушку! А до краж и прочего ему и дела нет.

— Ты справишься сам?

— Да!

Огромный черный энихи спрыгнул со ступеней — будто ураганом смело. Мощным ударом лапы он разбил череп ближайшему, и, развернувшись мгновенно, разорвал грудную клетку второму рабочему. Двое других, близнецы, вскочили, видя перед собой смерть в обличье огромного зверя. Прыгнув еще раз, энихи рванул когтями плечо и шею третьего, ломая и позвоночник; кровь выплеснулась из разодранной вены.

И замер, вздыбил шерсть на загривке, припав на передние лапы, перед четвертым. Тот снова упал на колени, но стоял сейчас, закрывая брата, который еще дышал. Не себя.

Человек и зверь смотрели друг на друга.

Смотрели.

— Что же ты? — раздалось со ступеней.

— Не могу, — ответил юноша, поднимаясь на ноги — он снова был человеком. — Не так…

— Ладно, иначе! — из кулака старшего брата вырвалась белая молния. Последний виновный упал навзничь, грудь его и лицо были обуглены.

Этого Огонек уже не видел, как и мига, когда энихи стал человеком. Он скорчился на полу и его вырвало.

Дверь на сей раз открыл сам Къятта, почему-то совсем черная фигура, хоть свет из окошка и попадал почти на него. Он показался очень, очень высоким.

— Дааа… — протянул он, и велел, отступая: — Выходи, я в этот хлев и вступать не хочу.

Огонек, пошатываясь и опираясь на стену, вышел.

Къятта оглядел его изучающе:

— Тебе повезло, что ушел уже с прииска, а потом попал к малышу. Иначе сам бы там стоял, — он кивнул в сторону песчаного круга.

— За… что… — перед глазами плавали пятна-лица. Багровые.

— Я думал, ты уже всё понял на Атуили. Что такое порядок, и остальное.

— Там… случайно, — язык не слушался, деревянный.

— Случайно там ему подвернулся ты! А потом… Нет, ты что, всерьез думаешь, что та пигалица с поросенком еще жива? Как и те, кто плохо за ней смотрел? Это уже не наивность, а самая настоящая глупость, — он как-то сожалеющее смерил Огонька взглядом и пошел прочь.

— Отвезите его домой, мы будем чуть позже, — бросил он на ходу своему помощнику. — Только по дороге умойте.