Когда пришло время возвращаться, сама для себя неожиданно горячо обняла мать.

— Я тебя правда очень люблю, — сказала. А потом шла долго-долго, выбирая самые извилистые улочки, и только у самых стен дома Тайау ускорила шаг, будто спешила.

Сегодня был не расположен ни слушать, ни говорить. Чинья подозревала, почему — в дом наведалась Шаталь Анамара. Он к ней не выходил. Острым ногтем водил по животу Чиньи, рисуя узоры. Алая дорожка оставалась — еще чуть сильнее нажать, и выступили бы крошечные капельки крови.

— Изобрази мне что-нибудь, — сказал, поглядев на дело рук своих. — Как ты умеешь.

— Что?

— Пояс… ну, энихи на нем, что ли! — рассмеялся. Потом сумрачным голос стал:

— Или нет. Волка-итара. Белого.

Откинулся на спину:

— Мертвого.

Чинья напряглась, чуть отодвинулась в сторону:

— Ты…

— Ну?

Вдохнула глубоко и проговорила быстро, боясь не успеть:

— Ты ненавидишь ее… или наоборот?

От удара перекатилась по шкуре и отлетела в угол. Полог повис на одной петле — с такой силой отбросил, выбежав — скорее, выпрыгнув из комнаты. В первый миг Чинья смертельно перепугалась за мать. Выбралась из дома Тайау — ей не мешали — и, легкая, помчалась к своему дому. Собраться и уйти, пока время есть. Остановилась, лишь налетев на забор — сосед смотрел на девушку удивленно. Чинья стояла к нему вполоборота, низко опустив голову, и не было видно распухшей щеки.

— Чинья, ты что?

Нас разыщут, думала Чинья… или звери съедят в лесу. Две женщины — что они могут?

— Скажи, дядюшка, — дрожащим голосом проговорила она, бочком приближаясь к соседу. — Ты охотился, много разного знаешь. Такой зверь, как энихи — что делает, если кто-то подпалил ему шерсть?

— Если в клетке — он не простит. Он и клетки-то не простит никогда, даже рожденный в неволе, не то что огня.

— А на свободе?

— Если сразу не разорвет в клочья, будет обходить стороной то место, где ему причинили вред. Долго…

— А месть?

— Это пятнистый ихи мстительный, да акольи. Энихи и волки-итара — нет, они живут одним днем.

— Но они могут… привязываться или ненавидеть кого-то? — спросила, опираясь на стену.

— Могут… те, что в неволе. Про диких не знаю. А тебе зачем?

Развернул к себе девушку, присвистнул:

— Эх, как тебя! Кто? — поднял руку, пальцы поднес к щеке Чиньи. Дергающая боль разливалась по ее лицу, но девушка только сейчас подумала о ней.

— Кто же тебя? — тихо снова спросил сосед, поднимаясь. Эх и ударили… скула вздулась и посинела, и кровь из ссадины в уголке рта сочится. — Девочка, за что?

Воем вырвались слезы, и Чинья сползла в пыль перед ним, цепляясь за одежду соседа.

Потом, сидя в уголке собственного дома как чужая, с лицом, замотанным целебными примочками, в ожидании целителя, Чинья не плакала.

— Почему он ударил тебя? — спросил сосед, связав мысленно концы одной веревки. — Со своими… обычно он вроде как сдерживается. А уж ты…

— Что — я? — горько спросила Чинья — говорить она могла с трудом, но молчать было еще тяжелее. — О, мне было лестно — двое Сильнейших Асталы! Но я сама виновата, сама. Мне просто хотелось понять, как именно он относится…

— И поняла?

— Только то, что он не любит ненужных вопросов.

В кварталах Сильнейших лишнего не болтали… по крайней мере, некоторые мысли настрого держали при себе.

— Ничего, девочка, — говорил пожилой целитель, осторожно ощупывая ее лицо. — Кости не сломаны… могло быть куда хуже. Удар прошел вскользь… похоже, он отбросил скорее, не пытаясь всерьез причинить тебе вред. Скоро ты станешь прежней, — поколебавшись немного, добавил: — У них тебе вернут красоту быстро… избавят от боли совсем.

— Нет! — сжалась Чинья, шепнула, как могла, краешком рта: — Лучше терпеть, только туда не надо!

— Но, Чинья, — вступила мать, — Если я приду к ним и попрошу целителя, вряд ли кто возразит! Натиу-дани хорошо относится к нам, да и Киаль…

— Киаль… — прошептала Чинья, и слезы течь по лицу перестали. Целебная мазь почти убрала боль, а Сила целителя впитала в себя ее остатки. Говорить по-прежнему было трудно, и больше всего хотелось лечь и заснуть. Полумрак хижины успокаивал, не говоря о присутствии матери рядом. Сердце разрывалось напополам — неприязнь к одному и бессмысленная привязанность к другому. И чтобы ни сказала вгорячах, тянуло, тянуло к этому страшному дому. Коридор для прохода слуг там был больше всего их с матерью жилища! Там она привыкла не просто к достатку — к роскоши. Да и мать благодаря ей стала жить куда лучше.

Долго думала — и, кажется, нашла выход. Только одно тревожило: Киаль не должна видеть перекошенное, распухшее лицо… она может и не принять к себе такое чудовище. А времени мало.

Когда стало можно появляться на улице без покрывала, Чинья снова переступила порог дома Тайау. Робко, словно пришла воровать. На сей раз она не спешила, как обычно, неширокой плавной походкой в боковое крыло, а перехватила немолодую служанку и, опуская глаза к земле, попросила пропустить ее к Киаль-дани. Та встала навстречу, на шее красовалось тяжелое ожерелье, в центре которого крепился янтарь — много веков назад плачущее солнце утопило в своей слезе мотылька, и теперь он спал в оранжевом твердом коконе. Чинья засмотрелась на украшение и едва не пропустила вопрос:

— Что случилось? Я спрашивала, куда ты подевалась, но мой брат и слышать о тебе не хочет, — показалось на миг, что мотылек в янтаре проснулся и удивленно плеснул крылышками.

— Младший?

— Он.

— Это хорошо! — вырвалось, и Чинья не сдержала дрожь. — Я боялась, что он за мной придет.

— Что произошло? — настороженно спросила Киаль — в голосе уже было сочувствие к Чинье. Та рассказала, не приводя своих слов о Шиталь; но этого и не было нужно. Сошла бы и ложь, что Чинья не так улыбнулась.

— Ала, я не могла остаться в этом доме и убежала…

— С разбитым лицом? Покажи, — прохладные пальцы тронули ее щеку. — Здесь бы тебе помогли куда быстрее и лучше.

— После того, что случилось?

— Ох, если ты думаешь, что в этом ты виновата… Къятта был вполне доволен тобой… — она указала на серьги — сплетенных змей, едва не достававших хвостом и головой до плеч Чиньи. — И ты всегда была рада ему.

— Ты бы меня тогда видела, — горько сказала Чинья. — Пугалам не сочувствуют.

— Но теперь… — Киаль вопросительно замолчала.

— Он вмешиваться не станет — я ему не нужна сама по себе.

— Хотя бы поговори с ним. Понятней станет, чего тебе ждать.

— Да… я не могу, я боюсь. — Невольно поднесла руку к скуле. Все еще больно… счастье, синяк и опухоль сошли — помогли травы и мази. — Но я привязалась к этому дому, и мне надо помогать матери… Я ведь хорошая мастерица — позволь жить здесь! Позволь мне поселиться на твоей части дома, буду служить тебе; велят уйти — я уйду.

Удивленно взметнулись ресницы. Киаль задумалась. Чинья ее лицо читала легко — письмена так не могла. Открыто вставать между Чиньей и братьями Киаль не станет — старшему просто все равно, что думает сестра, а младший непредсказуем. И заранее не узнать: они оба могут и рукой махнуть, раз до сих пор про девчонку не вспомнили, а могут и рассердиться, что она остается в доме — выходит, что покровительство ей оказывать не следует. Но… Киаль добрая, да и на младшего брата, кажется, рассержена до сих пор. И Чинья просит всего-то уголка в ее покоях, откуда можно выгнать в любой миг.

Принятое решение просительнице стало ясно быстрее, чем самой Киаль.

Чинья облегченно вздохнула — и улыбнулась, довольная собой. Страх прошел.

**

Теперь близнецам позволили увидеться и даже сутки провести друг с другом. Их привели в прежнее обиталище возле Дома Звезд, и они черпали поддержку друг в друге, случайным образом меняясь ролями. Если девушка начинала обвинять во всем южан, родственников, само мироздание — Айтли старался ее успокоить, если тот начинал грустить — Этле заботилась о брате. А он так и не смог рассказать ей про того, кто приходил уже дважды. Вроде и не солгал, но раньше не было меж ними умолчаний. Только зачем понапрасну тревожить?