Сзади к толпе незаметно подошел поп. Прислушавшись к разговорам, он затем протолкался вперед и напустился на людей.
- Не совестно вам стоять, рты разинув, когда добро пропадает? Эй! окликнул он оказавшегося тут же звонаря. - Беги в церковь, ударь в колокол!
- Пусть пропадает, - ответил ему один из батраков. - Пожалел копейку, теперь большего лишится.
- Грех зариться на чужое добро! - повысил голос отец Петр. - Забыли божью заповедь, богоотступники! Настигнет вас кара небесная!
- Оставь свои заповеди себе, - заметил ему Никифор. - Знаем, зачем ты нам и детям нашим их вдалбливаешь. Что поп, что помещик - одним лыком шиты. Все норовите за счет мужика прожить. Вот и стоите друг за дружку. А что касается кары небесной, то нас ею не запугаешь. Наше житье не слаще.
- Вольнодумствуешь, Никифор! - взвизгнул отец Петр. - Давно я замечаю, что отравленные зерна сеешь ты в пастве моей. Гляди, как бы гнев божий не настиг тебя.
- Ты чего тут раскудахтался! - подскочил к нему Митька. - Хочешь, чтоб я бороду твою поганую каленой головешкой подтравил? Проваливай, пока не поздно, долгополый!
- Опомнись, несчастный! - замахал на него руками отец Петр и, подобрав полы, скрылся в толпе.
- Накличет он беду на наши головы, - сказал мой отец. - Где появится эта старая ворона, там добра не жди.
Кое-кто, испугавшись слов служителя культа, потихоньку ушел.
Огонь между тем делал свое дело. Он перекинулся на флигель, затем на сарай. В этом разрушении люди видели акт возмездия за свои долголетние муки. Кто-то поджег и мельницу на Кудаше. Горящие балки, падая в воду, шипели, вверх поднимались клубы пара.
Мы, мальчишки, носились по двору как очумелые. Схватив горящую головню, я помчался к скирдам соломы и бросил огонь под одну из них.
Перекрывая крики людей, треск горящего дерева, в клетке отчаянно ревел медведь. Кто-то сжалился над ним и отвел к конюшне. Лошади, и без того встревоженные пожаром, почуяв зверя, совсем взбесились. Разбив дощатые ворота, они вырвались на волю и разбежались по полю. Мужики бросились их ловить. Но тут раздался крик:
- Амбар с хлебом загорелся!..
Все метнулись туда. Зачем пропадать зерну? Баграми начали растаскивать горящие бревна. Принесли мешки, торбы. Бабы насыпали в подолы, в платки.
К утру огонь унялся. На месте господской усадьбы остались лишь дымящиеся развалины. Люди разошлись по домам и стали выжидать, что теперь будет. Хмельная бесшабашность сменилась тревогой. Мужики заговаривали о случившемся нехотя, бросали опасливые взгляды в сторону Ивановского, предчувствуя беду.
Прошли день, ночь, потом еще день и ночь. Никто в деревне не появлялся. И жизнь начала было входить в обычное свое русло. На третий день отец собрался на мельницу, я попросился поехать вместе с ним. Запрягли лошадь, отец взвалил на повозку мешок ржи, и мы отправились в Торонково, где обычно мололи зерно наши комаровские мужики.
Там уже стояло до десятка подвод. Часть из них была разгружена, другие ждали очереди. Мельник Кондрат Сытин, угрюмый, взлохмаченный мужик, указывал, куда тащить мешки.
Крестьяне, сгрудившись в стороне от телег, курили, о чем-то беседовали. Отец, сдав свой мешок, подошел к ним. Я тоже.
Ефим Табаков, по прозвищу Гусар, рассказывал:
- У нашего барина еще с деда-прадеда повелось держать в усадьбе медведя. Сейчас он ручной, а прежде за палача служил. Держали его впроголодь. Проштрафится кто, не угодит барину или кому там из его семьи, вталкивали беднягу в клетку. Там ему и конец...
Я слушал затаив дыхание. Слова Ефима Табакова вызывали в моем воображении страшные картины.
Семидесятилетний дед Евсей из Ивановского подтвердил:
- Да, наш барин грозный. Едет четверкой по селу, так все встречные должны падать ниц. А холуй, стоящий на задке кареты, для острастки плетью по спинам прохаживается. А когда мне было лет шесть или семь, помню такой случай. Собрали на господский двор всех деревенских ребятишек. Вышел управляющий и сказал: "Слушайте, чертенята! Наш барин и благодетель решил развести сад. Так вот, чтобы вы не воровали груш и яблок, мы вас сейчас выпорем". Двое дворовых притащили длинную скамейку. На ней каждому из нас кучер всыпал по пятнадцати хлыстов ниже спины. На следующий день барин уехал. О своей затее он скоро забыл и сад так и не посадил. Зато мы о нем до сих пор помним.
К мельнице приближалась еще одна повозка. В ней лежало два мешка с зерном. Лошадью правил здоровенный мужик Василий. В деревне давно уже забыли его фамилию, все звали его Берендеем. Жил он на отшибе, имел самую бедную избу, одну десятину земли, жену и четверых детей мал-мала меньше. Своего хлеба ему никогда не хватало. Даже бедняки о нем говорили: "Не везучий". И правда, словно какой-то рок висел над Василием. Забредут ли волки зимой в деревню обязательно побывают в берендеевском хлеву, случится ли недород - больше всех пострадает Василий, нападет ли какая хворь - дольше всех задержится в его избе. Единственно, чем судьба одарила его, так это огромной, почти нечеловеческой силой. О нем легенды ходили. Говорили, например, когда прошлым летом прибежал мальчишка и сообщил, что на лугу, наевшись какой-то дурной травы, сдохла его корова, он так грохнул кулачищем по столу - из всех окон посыпались стекла. Затем пошел на луг, взвалил коровью тушу на плечи и принес домой...
Мужики окружили подъехавшую подводу, поздоровались с Василием. Ефим Табаков, похлопывая берендеева коня по шее, произнес:
- Добрый конь. Такого у нас ни в одном дворе не сыщешь.
- Добрый, да не мой, - ответил Берендей, спрыгивая с воза. - Одолжил на время в усадьбе. Вот свезу домой муку и отведу назад.
- Ты отведешь, другой подберет, - заметил дед Евсей.
- Пускай, - ответил Берендей, легко беря под каждую руку по мешку. - Еще неизвестно, чем все это обернется.
Все притихли и молча глядели, как Василий свободно, словно с пустыми руками, пошел к мельнице.
Навстречу Берендею вышел мельник, поглядел на не' го, покачал головой. А тот отнес мешки и вернулся к крестьянам.
- Видал я силачей на своем веку, а такого, как ты, впервой встречаю, сказал Берендею дед Евсей.
- Таким уж получился, - развел руками Василий. - Когда было восемь лет, я уже двухпудовые кули таскал.
- А сейчас пудов тридцать небось потянешь?
- Тридцать не пробовал, а двадцать утащу, - улыбаясь ответил Берендей.
- Ну это ты уж загнул, - усомнился мой отец. - Двадцать не осилить.
- А это можно проверить, - вмешался в разговор подошедший мельник. - Вон лежит "баба" дочти на дороге. В ней чуть поболее двадцати пудов. Как забивали в прошлом году сваи, так и бросили. Позавчера один мужик в темноте зацепился возом, так и телегу поломал и сам покалечился.
Берендей осмотрел "бабу", попробовал руками и обратился к мельнику:
- Тащи четверть водки, доставлю, куда укажешь.
Тот побежал к сараю, через минуту вернулся с бутылкой и кружкой. Берендей вылил половину в кружку, выпил, утерся рукавом и подошел к "бабе". Обхватил ее руками, долго не шевелился, собираясь с силами, а затем стал медленно разгибаться. От напряжения лицо его покраснело, на лбу вздулись толстые жилы, рот скривился. Глыба сдвинулась с места. Берендей поднял ношу, при' жал к себе и вразвалку зашагал к сараю.
- Ну и черт! - выдохнул дед Евсей и осклабился. Я восхищенно глядел на дядю Василия, а он, освободившись от тяжести, перевел дух, вытер вспотевший лоб и снова приложился к бутылке...
Вечером все вместе возвращались домой. Наших, комаровских, набралось подвод десять. Мы ехали рядом с Ефимом Табаковым. Говорили о наступающей весне, о хозяйстве. Затем перешли на волнующую всех тему.
- Сказывал мне вчера Никифор Климов, - начал Табаков, - что слыхал он, будто в Петербурге сильное волнение и недовольство. Особенно среди фабричных. А царь вроде бы приказал стрелять в людей, когда они к нему с жалобами пришли. Тыщи на улицах перебито.
