А фразу — «Маманн, — профессоре!» — мы часто, к месту и не к месту употребляли на факультете и не обязательно при встрече с профессором Ряженцевым.
*** Ю.К. повезло. При его родословной и советских нравах 30-годов легко можно было вылететь на обочину жизни. Что его … спасло? Наверное, домашнее воспитание. Можно только позавидовать Ю.К., что его многочисленные родственники как по отцовской, так и по материнской линии не бросили его, не отдали в какую-нибудь ШКИД — Школу имени Достоевского. Да и сам Ю.К., судя по его воспоминаниям, ценил домашний уют, на мальчишескую волю, как тысячи пацанов того времени, не рвался.
Может быть, ключом к этому периоду жизни Ю.К. была история, услышанная им уже взрослым от профессора О.С. Иоффе. Тому, в свою очередь, поведал ее известный арбитр Я.А. Донде.
В арбитраже часто появлялся одетый с иголочки юрисконсульт, но почему-то без галстука. Донде это заинтриговало. Его так и подмывало спросить, — почему он без галстука? И вот, однажды, когда они были одни, Донде этот вопрос задал. Юрисконсульт ему ответил: знаю, что вы человек порядочный, поэтому отвечу начистоту. Когда я узнал об отречении государя императора, то дал себе слово, что галстук больше не надену. Странные, все–таки, эти люди — дворяне.
Легенда вторая: домашнее воспитание
Толстой: После смерти матери семья наша распалась. Отец уехал работать на Урал. Вначале он служил в Свердловске (ныне Екатеринбург), а затем перешел на строительство Магнитогорского металлургического комбината, где дослужился до начальника паросилового цеха. Меня отдали на воспитание в семью моей тети со стороны отца и ее мужа, где я рос вместе с моей двоюродной сестрой Мариной, которая была на год старше меня.
Воспитывала нас Елизавета Александровна Глинкова, которая вплоть до своей кончины заменила мне мать. Мы с Мариночкой очень любили друг друга, хотя иногда я ее и обижал, чем сих пор казнюсь. Но она мне как младшему все прощала…
Вспоминаю такой эпизод. Мариночка за что-то была наказана. А вечером у нас были пироги с маком. Тетя Туся не разрешила дочери сесть за стол. Она тайком, как нам казалось, примостилась под столом, у стула, где я сидел, а я незаметно передавал ей под стол куски пирога.
Взрослые, по-видимому, это заметили, но сделали вид, что ничего не произошло, решив, что добрые чувства нужно поощрять. Родилась Мариночка 13 сентября 1926 года. Ровно через пятьдесят лет, день в день, у меня родился сын! Ну как не верить после этого, что в жизни что-то есть, и сына принесла мне не только моя жена, но и моя незабвенная сестра.
Жившая в Париже тетя Наташа присылала нам с Мариночкой заграничные вещи, которые в то время были; в диковинку. Когда Елизавета Александровна выводила нас гулять в парижских костюмчиках, то окрестная детвора сбегалась на нас смотреть. Если судить по фотографиям, то мы, несмотря на трудные времена (начало тридцатых годов), выглядели как очень ухоженные дети из благополучной семьи. Достаточно было посмотреть на наши лица, чтобы определить, что мы из бывших…
В 1935 году я пошел в школу — 32-ю школу Дзержинского района (ныне 203-я школа им. Грибоедова). Уже тогда вовсю развернулись репрессии, которые достигли своего пика в 37—38 годах. Только много лет спустя я узнал, что в нашем классе почти у половины моих соучеников кто-то в семье был репрессирован. Причем дети тщательно скрывали это друг от друга. Представляю себе, какой леденящий холод вселялся в их души…
Война. В Ленинграде началась эвакуация детей. Встал вопрос, что со мной делать — эвакуировать или оставлять в городе. В конечном счете решили эвакуировать. Но с кем — со школой или с детьми адвокатов, судей и прокуроров. Дело в том, что бабушка и тетя работали в коллегии адвокатов — бабушка секретарем юридической консультации на Фонтанке, а тетя — бухгалтером-ревизором президиума. Выбор пал на коллегию адвокатов.
Перед отъездом я был у бабушки Басовой, где кроме нее и меня были ее муж Николай Федорович, моя тетя Татьяна Николаевна и ее муж Александр Петрович. Двоих, Николая Федоровича и тетю Тусю, я видел последний раз, оба умерли в блокаду.
Антон Иванов: Как полагают многие, время скромности сейчас прошло. Юрист должен выглядеть солидно, если не сказать больше — богато. Этому требованию Ю.К., честно говоря, никогда не соответствовал и, наверное, не будет соответствовать. И дело здесь не только в малом достатке, который имеет преподаватель, но и в привычке.
Жизнь при советском строе была полна неожиданностей: периодически становились недоступными, а то и вовсе исчезали определенные категории товаров, а в более ранние периоды достаток, если он имелся у человека, не относящегося к партийно-государственной номенклатуре, мог стать поводом для ареста.
Да и сиротское отрочество, и юность не способствовали развитию потребностей. Ю.К. жил и живет весьма скромно, хотя ненависти к режиму, который лишил его семью достатка, не испытывает и не стремится за свои тяготы и лишения в молодости предъявить кому-либо счет.
Тот, кто сформировался в период сталинского режима, а затем долгие годы был невыездным, не знал, как живут его коллеги за рубежом, а если даже и знал, то эмоционально этого не ощущал. Не арестовали, не посадили в тюрьму — и слава Богу.
Знание о чужом достатке не волнует, пока не примеришь его на себя. А ежедневное унижение бытовыми проблемами со временем становится настолько привычным, что вынуждает забыть о том, как может быть. И когда возникает возможность позволить себе чуть больше, чем раньше, она перестает быть интересной.
Как тут не вспомнить эпизод с заказом в ресторане foie gras (фуа-гра, паштет из гусиной печенки, французский деликатес — прим. ред.), когда Ю.К. сие блюдо с пренебрежением отставил в сторону и потребовал просто пожарить филе лосося. Об устрицах в таком случае можно было бы даже не заикаться.
Кондратъ: Ю.К. довольно поздно женился и, как нам казалось, к женщинам своего возраста и младше относился с некоторой опаской. Надо сказать, что особы женского пола это прекрасно чувствовали и особо симпатичные иногда пытались проверить на Толстом свои чары, а заодно посмотреть, будет профессор краснеть или нет, если ему задать какой-нибудь вопрос из разряда деликатных.
Толи чары в большинстве своем были мнимыми, толи женщины по своей девичьей привычке Толстого недооценивали, не знаю, но заставить его смущенно отвести взгляд, или, тем более, покраснеть, им не удавалось.
Может быть, их это только раззадоривало, потому, что попыток своих они не прекращали. Вот однажды Марина N., сейчас она уже бабушка, а тогда довольно-таки молоденькая нахалка, улучила момент и при достаточно большом стечении народа задала Толстому вопрос:
— Юрий Кириллович, Вы меня помните, в прошлом году Вы меня в гости приглашали?
— И Вы приходили? — растерянно спросил у нее Ю.К.
Припоминаю еще одну историю, связанную с Ю.К. Столовая на юридическом факультете не отличалась высоким качеством приготовления блюд. Если она чем и привлекала студентов, то, в основном, своими низкими ценами. Преподаватели же заглядывали в нее только в случае крайней необходимости.
Юра Новолодский с пятого курса рассказывал, что как-то в эту столовую заглянул Толстой. Был четверг. Страна испытывала дефицит мяса, и поэтому Коммунистическая партия и Советское правительство обязали общепит по четвергам торговать исключительно рыбой, которая в СССР была почему-то дешевле мяса.
Я несколько раз задавал разным людям вопрос о загадках такого ценообразования, но разумного объяснения этому феномену так и не получил. Официально все это называлось — рыбный день, о существовании которого Толстой, видать, подзабыл.
— Только рыба — объявила ему из–за прилавка молодая деваха в белом халате, стоя у подноса с пережаренным хеком.
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — только и сказал разочарованный Юрий Кириллович.
С того момента многие на факультете стали называть четверг не рыбный, а Юрьев день.
