– Эта крашеная мочалка ходит с дубиной? – усомнился я.
Ордер на поселение выдавала девица с волосами наполовину синими, наполовину красными, никелированным кольцом в носу и разноцветными татуировками, уходящими под рукава рубашки.
Самого меня то, что сейчас именуется музыкой, вгоняло в бешенство.
Порой хотелось выломать ножку у стула, пройти по этажу и убить всех, кто гоняет рэп, от которого не спасают беруши.
Не заслуживали жизни те, кто эту жизнь отравлял.
Но облик комендантши как-то не вязался с понятиями тишины и порядка.
– Да нет!
Богдан снисходительно засмеялся.
– Комендантша – старая тетка, лет за сорок, если не пятьдесят. Железная баба, все боятся. Сейчас на больничном. Крашеная – обычная студентка с четвертого этажа, ее замещает.
– Ну, а что первый этаж? – напомнил я. – Тоже общажный?
– Первый – медицинский. В Яндексе значится «здравпункт», на самом деле типа миниполиклиника.
– Для нас? ну, то есть для студентов?
– Вроде того. Стоматолог, терапевт, еще что-то. Недавно открыли процедурные кабинеты. Как бы хозрасчетные, принимают со стороны. Но нам бесплатно.
– Никогда не слышал!
Я поразился еще больше, хотя больше было некуда.
– Теперь услышал, – сказал сосед. – Тебе, кроме ордера и талонов, дали врачебное предписание?
– Дали. Прописали какой-то электросон. Я не вникал, думал, надо куда-то ездить, даже не собирался.
– Никуда не надо ездить. Спустился, зашел с торца и лег элеткроспать, не отходя от кассы.
– Послушай, – опять спросил я. – Ты еще про талоны сказал. Это что?
– А ты не смотрел?
– Нет. Получил ворох бумажек, сунул в карман не глядя, решил – потом разберусь. А что за талоны?
– На питание. Ты же видел, рядом столовая, университетская.
– Видел, конечно. Но никогда не заходил.
– Теперь зайдешь. Она через переход, тоже никуда бегать не надо.
– И как там кормят?
На самом деле мне было все равно, я спрашивал по инерции.
– Обычно, как в любой столовой. Не лучше и не хуже. Какую-нибудь там утку-проститутку, да еще с яблоками, не жди. Но не говно. Пирожки не с кошатиной и в пюре есть масло.
– Хорошо тут, – подытожил я.
– И еще как хорошо. Ты посмотри на эту комнату!
Я лежал, зажмурившись, но по легкому шороху понял, что собеседник взмахнул руками.
– Светло, тепло! Толчок под боком, всегда есть горячая вода. И живем не толпой. Друг другу не мешаем. Ебись – не хочу!
Последние слова он не пояснил, я не стал ничего уточнять.
Мне было девятнадцать лет, но я уже ощутил равнодушие к девушкам.
Причем не потому, что пробил интерес к парням.
Меня обволокла и скрутила по рукам-ногам такая чудовищная усталость от жизни, что не хотелось ни секса, ни просто вечеринок, ничего вообще.
Хотелось забиться куда-нибудь в угол, закрыть глаза, завязать уши, отключиться от всего и лежать так лет пять, а то и десять.
Этот профилакторий должен был дать что-то такое, пусть всего на месяц.
– Я вон вообще, экзамены сдал досрочно. Чем ехать домой и слушать материны наставления, живу, как на курорте!
– Молодец.
– Ты тут первый раз?
Я понял, что Богдан не помнит вопросов, которые задал минуту назад.
– Первый, – повторил я.
– Сюда попасть не просто. Тебе как удалось?
Я замялся.
– У меня двоюродная тетка, городская, у нее подруга в универе – то ли в бухгалтерии, то ли в отделе кадров, не помню, – сказал сосед, не дожидаясь ответа. – Подсуетилась где надо, мне дали направление.
– Я примерно так же, – наконец сказал я. – У отца… то есть, у матери… кто-то есть на кафедре, тоже помогли.
Темы были исчерпаны.
Богдан не комментировал, я облегченно вздохнул.
Даже простой, разговор меня утомил.
Я в уме прикинул время.
Шла сессия, пар не было, я мог приехать сюда спозаранку.
Но я глупо провозился все утро, явился поздно, заселился не сразу.
В результате обед я пропустил.
До ужина оставалось часа три.
Можно было подремать, потом спуститься в медпункт, уточнить насчет процедур.
– И – не поверишь, дружище! – добавил сосед. – На всем этаже – ни одного черножопого!
4
Я исказил факты, утаил правду.
Никаких знакомых «на кафедре» у моей матери не было, а отца не было и вовсе.
Он, конечно, был, но ушел, когда мне не исполнилось года.
То произошло в пору абсолютного несознания.
Сестра, которая была двумя годами старше, отца помнила.
А в моей памяти его место осталось пустым.
Если бы я рассказал, каким образом попал в профилакторий, Богдан бы меня запрезирал.
За несколько минут общения я понял, что он не просто весел и энергичен, а идет по жизни так, словно это игра с разноцветными шариками.
Я же казался себе трактором, утопающим в песке и чувствующим, как рвутся гусеницы.
Мать, попавшая в разряд одиночки, не отличалась ровным характером.
Она держала дом в напряжении, я с детства привык ожидать что вот-вот – завтра, в крайности послезавтра – случится нечто еще более нехорошее, чем уже случилось.
Ничего не случалось, но напряжение росло.
Я рос нервным, плохо ел и еще хуже спал.
Бабушка, которая жила с нами, рассказывала, что ребенком я просыпался среди ночи и требовал одно и то же:
– Пить, пИсать, руки мыть!
С гигиеной у нас было строго, после каждого употребления ночного горшка – хотя я к нему не прикасался – мне протирали руки борным спиртом.
Сейчас, конечно, я горшка не просил и руки мыл под краном.
Но нервы лучше не стали.
Каждую ночь я раза три вставал в туалет – не чувствуя нужды, но гонимый умственным желанием.
В университете это стало мучением.
Наша комната находилась в одном конце коридора, мужской туалет был в другом.
Ночной поход туда и обратно занимал несколько минут, прогонял и без того неустойчивый сон.
Впрочем, в общежитии мучением было абсолютно все.
Музыка, конечно, являлась худшим из зол.
Однако, помимо нее, оставались громкие голоса, денный и нощный топот в коридоре, вой детей из «семейных» комнат.
Да и такая вещь, как кухонно-туалетная вонь, которой были пронизаны стены, выворачивала наизнанку.
Мать все это предрекала, когда я собрался ехать на учебу в областной центр.
Она говорила, что с моей нервной системой противопоказано жить среди людей.
Но альтернатив общежитию не было.
Я не мог даже прирабатывать, как делали многие; у меня не хватало сил ни на что, кроме учебы.
На деньги, которые посылала мать, можно было лишь не умирать с голоду.
О том, чтобы переселиться на съемную квартиру – хотя бы вдвоем или втроем с кем-то тихим – речи не шло.
Я, по сути не жил.
Я переживал срок студенчества, стиснув зубы и надеясь, что по получении специальности все изменится.
Измениться что-то могло, в мире все текло, не стояло на месте.
К человеку это относилось в первую очередь.
Я видел свои младенческие фотографии.
На них я выглядел крепкощеким и радостным.
Я родился совершенно здоровым, это мать сделала меня неврастеником, бессознательно отыгрываясь за уход отца.
Сестра приспособилась к жизни, не ставила высоких планок, нигде, кроме школы, не училась, а сейчас работала в детском саду неподалеку от дома.
Я же даже в страшном сне не видел, что вернусь в родной город и опять окажусь рядом с матерью.
Я знал, что сделаю все, чтобы избежать этого ада.
На данный момент у меня не было иных перспектив, кроме хорошего диплома.
Поэтому я учился, как ошалелый.
Другие не перетруждались: контрольные работы и решения задач скачивали из Интернета, на экзамене пользовались телефонами и даже планшетами.
Я все делал сам.
Я не чувствовал ни особого напряжения, ни даже усталости; я гордился собой.