– А знаешь, что мне нравится в твоей новой работе?

– Что? – устало спросил.

– Привезут-отвезут, подскажут-расскажут – думать не надо…

Да я и не собирался думать или переживать о работе. Душ и сон – вот чего я сейчас хочу. Но у Чертиных ванны нет – есть замечательная баня, которую надо топить…

Мы поужинали вдвоем, понемножку выпили для аппетита. Однако, хорошо в городе жить – простая комнатная антенна выдает кучу каналов. Мы скучали у телевизора. Я, задремав, услышал Михалыча:

– Ты ложись, на меня не смотри – все равно буду Диму ждать.

Я выпрямился на диване и заморгал. Неужто уснул? И долго спал? Потер глаза. За окном темно. М-да… Что-то припозднился наш студент – младший внук Чертиных, один из Пашиных сыновей. Давно ли с Евгеньевичем были такими же? Парнями проворными гуляли ночью по Шершням. А теперь Павла нет. Совсем поседел Михалыч: нелегкое это дело – схоронить единственного сына. Когда-нибудь и наш час пробьет – жизнь не вечна и течет, укорачиваясь с каждым днем…

У Чертиных теперь, в перестроенном доме, не считая прихожей и кухни, четыре комнаты. Евгений Михайлович определил меня на ночлег в дальнюю от телевизора – в ту самую спальню, где мы с Пашей долгую зиму, весну и осень делили одну кровать на двоих. Я устроился на ней поудобней и закрыл глаза, снова осознав, насколько же я устал, практически ничего не сделав. Мыслящие лемминги – вот мы кто…

Утром увидел внука Диму. Нет, конечно мы и раньше встречались, но не в таком состоянии – тогда он был еще ребенком, а теперь стал студентом и дылдой в отца. Стоял у газовой плиты и помешивал ложкой в кастрюле кипящие пельмени.

Евгений Михайлович ворчал:

– Ну, сколько можно? Они же разварятся и превратятся в кашу – тесто с мясом.

Дима, крепко пожав мою длань, отвечал:

– Сколько написано на пакете, столько и надо кипятить.

– Что – все десять минут?

– Так точно, дед!

После пельменей, кстати, не разварившихся, попили зеленого чая.

– Ну, я в институт, – отчалил Дима.

– А я буду ждать машину, – взглянул на Михалыча с надеждой, что он не выгонит меня прежде, чем за мною заедут.

Хозяин, моя посуду:

– Ну, а я тебя провожу и в лесочек схожу – прогуляюсь, ноги поразомну. Неохота торчать в доме, когда на дворе такая славная погода.

Сдал Евгений Михайлович – подумал я – больше стал отдыхать. Раньше без работы никак не мог.

Вслух согласился:

– Хорошая мысль. Может, грибы еще не прошли – морозов-то не было. А позавчера у нас гроза была. Что творится с природой?

Управившись с посудой, Михалыч заскучал – раз-другой, глянул в окно, любуясь обихоженным садом. Я предложил:

– Времени-то еще восьми нет, а господа бизнесмены любят досыта спать. Лес ведь у вас начинается в конце улицы – пойдем погуляем вместе, грибов пошукаем… Думаю, раньше десяти за мной не заедут. А приедут – позвонят… к лесу подскочат, не много и потеряют.

Михалыч кивнул и молча стал собираться. Вышли во двор, и тут он отпустил собаку с цепи. Даетижтвоюмать! – я напрягся. Но огромный пес мельком, пробегая, обнюхал меня – а вчера и рычал, и гавкал, и рвался с цепи, подлюга! – заскулил от нетерпения, царапая калитку лапой. Когда открылась, так рванул на улицу – держись, прохожий народ!

– Никого не порвет? – усомнился я в благонадежности пса.

– Он знает свою работу, – раздумчиво сказал Михалыч, запирая калитку на ключ. – На цепи – дом сторожить. На свободе – меня охранять.

– Ну, а если сосед руку подаст?

– Соседа не тронет. А незнакомого запросто.

– Не боишься сесть за него?

– Когда-нибудь надо, – усмехнулся Михалыч грустным мыслям и разговорам.

Лес располагался в конце улицы, за высокой насыпью железнодорожной одноколейки. Мы здесь с Пашкой пацанами частенько играли, а иногда грибы собирали с Ниной Алексеевной.

Легкий ветерок гладил лицо, неся запах прелой листвы и сосновой хвои от огромных деревьев, окаймляющих березовый колок. И грибы здесь встречаются в широкой палитре – от груздей и обабков до сопливых маслят.

Сейчас остро чувствуется смена времени года! Листва опадает, иголки хвои наливаются густотой зелени, жухнет и поникает к земле трава – все ожидает прихода зимы. Не слышно гомона насекомых…

Порой я спрашивал себя – если ты так влюблен в деревья и травы, какого черта уехал из села в город учиться на инженера? Вон Миша Дегтянников, которого в Петровке все называют Борода, отучился в Свердловске пять лет и вернулся к природе – лесничим. А что мне дал мой диплом специалиста двигателей летательных аппаратов? Или второй – журналистский… впрочем, нет – агитатора-пропагандиста? Ни тот, ни другой так и не помогли мне найти свое место в жизни.

Грибы играли с нами в прятки. Утреннее солнышко пригревало и провоцировало их выглянуть из-под листвы. Перелетные птицы, должно быть, улетели уже в теплые страны. Стрекотала сорока одна в опустевшем лесу – наверное, псу нашему уделяла свое беспокойное внимание. А тот носился, как угорелый, невесть за кем или от кого…

Евгений Михайлович – вышедший на пенсию водитель большегрузных автомобилей: и дальнобойщиком поработал, и по городу намотался на «ЗИЛ-131» с огромными чанами муки. Профессию он свою любил и скучал по ней, но увы – возраст уже не тот, и здоровье подкачало: зрение крепко ослабло. О работе своей век бы говорил. Вот и сейчас, вороша палкой опавшие листья в поисках грибов, мне внушает профессиональные истины:

– Есть старые водители, а есть лихие водители, но нет старых лихих водителей.

Интересная мысль. Я прежде об этом не задумывался. А сейчас пришла мысль вот о чем – отражает ли сказанное Михалычем его суть или это лишь пустое тщеславие шофера, благополучно вышедшего на пенсию? Как не прост, однако, этот с виду простой человек. Дул нам с Пашкой в уши, что служил в очень секретных войсках, о которых даже говорить нельзя. А недавно признался, что это был первый советский спецназ в группе оккупационных войск в Германии, и обучали их захватывать и ликвидировать штабы противника. Открыл Михалыч сей секрет, потому что подписке о неразглашении государственной тайны вышел срок – ровно пятьдесят лет. Во как!

Задумавшись, пропустил очередную истину Чертина – уловил лишь последние фразу:

– … в этом я не сомневался, но не мог представить себя седым и старым – а жизнь всегда непроста.

Вот о чем это он? И переспрашивать неудобно. И почему это важно, если ведем риторическую дискуссию ни-о-чем?

– Прости. Задумался. Пропустил… Так о чем это ты?

Михалыч остановился, как запнулся, смерил меня взглядом, покачал головой.

– Скажи, если вопрос для тебя решенный – что грешнее: красть или врать?

Несколько удивленный я кивнул – мол, вопрос понятен, сейчас отвечу.

– Видишь ли, Евгений Михайлович, все на свете имеет свое оправдание. И воровство, и вранье могут существовать, если их цель – уцелеть в этой жизни. Ну, в смысле, человеку помочь выжить, если он прибегает к таким мерам. А красть и врать ради удовольствия, экстрима, щекочущего нервы, или благополучия – несомненно, грешно.

– Интересная мысль. Возможно… мне следовало бы об этом подумать. А как насчет тебя лично? Часто воруешь или врешь?

Я не ответил. Вопрос взволновал и заставил задуматься. Что происходит с Михалычем? Покаяния у последней черты? И меня это ждет впереди?

– Ты расстроился? Что-то вспомнил? Но тебе ведь не нравится врать?

– Не нравится, – признался я.

– А знаешь, почему?

– Не вполне. Раньше чувствовал неловкость, когда уличали. Теперь стыдно перед самим собой.

– И за то, что работал в райкоме? Ведь партия всю страну дурачила и не единого слова правды никогда никому не сказала.

– Но согласись – любой индивидуальный разум существует в своем мирке, который себе придумал. А как ты хочешь, чтобы целая система существовала и в чем-то даже побеждала? Тут без вранья никак – вот и придумали коммунизм. Мы и сейчас без вранья жить не можем – врут политики, врут… – тут я умолк, облизав губы – блин! риторика какая-то бестолковая…