Совершенно не вовремя, когда они уже подъезжали к опутанной роговой колючкой заставе на внешнем периметре города, Красотка, оглушенная два часа назад титанической дозой раствора дикого дурмана, начала приходить в себя.

Тварь, привезенная с противопоставленной стороны мира, здоровенная, двуногая, крепкая, как железобетон в фундаменте небоскреба, сухопутная акула, пожирательница неосторожных детишек, беспокойно зашевелилась в своем проволочном коконе. Мазай мгновенно пересел с места за водителем ближе к кокону, положил ладонь на горячие от внутреннего тепла чешуйки, похожие скорее на перья, на узкой, как топор, голове твари. Невесомо провел по кромке лба от надбровных дуг до вздрагивающих ноздрей, тихо, кончиками пальцев, как касание ветра, отвлекая от реальности, навевая отступивший было сон…

Длинные, словно клещи, челюсти разошлись, приоткрыв часть из вооружавших их сорока восьми белых клиновидных зубов – изо рта твари слабо пахнуло теплым рыбным запахом. Давно не кормлена.

– Тихо… Тихо, Красотка, – прошептал Мазай. – Спи… Рано еще.

– Что там? – водитель на мгновение отвернулся от ночной дороги, освещенной голубым светом газовых фар.

– Не шуми, – негромко ответил ему Мазай. – Все нормально пока. Едем дальше.

– Вашу-ж мать, – громко прошептал водитель, отворачиваясь.

Да, не хватало только еще, чтобы и груз проснулся в пути…

Никому из них не нравилось развитие событий, и Мазай чувствовал, как напряжение в грузовике нарастает.

А потом, вопреки всякой договоренности, уже на заставе на подходах к городу их остановили засечники. И все повалилось окончательно…

– Что везете? – спросили на заставе.

– Ну ты же знаешь, что везем, – угрюмо ответил водитель в распахнутую дверь.

– Позаботьтесь отвечать, как положено, – не менее угрюмо ответил засечник в динамическом панцире с циклоцепом на перевес. – Выходи.

– Чего вдруг?

– Указание на вас пришло, из города. Потому и выходи. И не доводи меня – а то доведешь.

– Зря ты это, старшой. Мы-ж друг друга не первый день знаем. И не первую ночь.

– Ты мне порассказывай еще, что тут зря. Вылез, я сказал.

Мазай слышал их негромкий разговор, и еще ощущал насыщенный холодный запах степи с окраины, пыли с брошенных из-за засухи сельских полей, уже перебиваемый городским горячим запахом нагретых моторов и искрящих проводов. Внутри разрасталось холодное молчание. Не доехали. Все. Конец.

То, что ему самому конец – ладно. А вот его сын вовсе не родится…

Еще один ополченец отодвинул боковую дверь фургона, осветил внутренность дымным светом ручного газового фонаря, ослепил Мазая, обвел пыльным лучом хребтину Красотки, ее медленно вздымающиеся в темноте бока.

– Охренеть, – произнес светивший. – Старшой! У них тут и впрямь ящер!

Старшой отошел от водителя, заглянул внутрь, заметил и Мазая, поманил пальцами:

– А ты выходи давай.

Мазай оставил Красотку и медленно выбрался из фургона. Старшой показал ему, где встать: рядом со сгорбившимся водителем у шлакоблочной стены заставы.

– Мда, – буркнул Старшой, обводя спящую Красотку лучом света из коптящего фонаря.– Кто погонщик? Ты?

– Я, – не стал отпираться Мазай.

– Совсем вы степные охренели… Вы бы еще бармаглота так повезли.

Мазай безучастно пожал плечами, мол, мне поручили – я везу, могу и бармаглота, буде понадобится такой кому в трижды возведенном граде Ушмале.

– Старшой, – угрюмо позвал водитель. – Чего ты нас остановил-то?

– Приедут скоро за вами, – ответил старшой. – В смысле вы-то на хрен никому не нужны, а это чудо в клетку заберут.

– Кто заберет-то?

– Кому положено… Кто-то от Бессмертных. Запрещено же ввозить ящериц в город во время Тризны.

– Так всегда-ж возили, и ничо!

– Ты поболтай мне тут еще. Жди. И не дергайся.

– Старшой, – позвал Мазай.

Старшой приблизился, направил луч фонаря в лицо, осветил костяные височные подвески с лицами предков, жесткие, выгоревшие волосы степняка, небритый подбородок:

– Чего тебе, рыжеглазый?

– Позвонить от вас можно?

– Начальству моему нажаловаться хочешь? – недовольно спросил старшой.

– У меня жена на сохранении в родильном, в городе, – объяснил Мазай. – Скажу, почто не приеду сегодня…

– А-а-а, – протянул старшой непонятным тоном. – Претендент. Ну, иди. Иди, позвони. Рядовой, проводи его. Посмотришь, кому он там на самом деле звонить будет…

Телепровод был новый, меднотрубный. Мазай попросил соединить с храмом домашнего очага, дождался ответа брата-оператора, дождался, пока трубку предадут Лаське, потом рассказывал, что по работе задержится, может, до завтра, может, чуть дольше, да все в порядке, так, застряли в пути. Рядовой при этом хмыкнул и ушел обратно по коридору мимо пустого зарешеченного загончика для задержанных, в застекленный зал у входа. Мазай проводил его взглядом, слушая мягкий голос Ляськи, и конечно, не стал говорить ей ничего, о том, что провалил задание, что не будет серебряных слитков в форме бычьей головы на чаше медицинских весов. Ничто не остановит чашу с их сыном от звонкого удара об медный стол. И значит, не будет в городе нового человека – будет еще одно жертвоприношение первенца на алтаре домашнего очага города Ушмаля. Он, конечно, ничего не стал говорить. У него есть еще время до родов. Но совсем мало. Со дня на день.

Со дня на день.

Мазай слушал голос Ляськи и ни о чем не думал. Было видно, что к заставе подъехал еще квадратный грузовик, встал за их фурой. Даже не грузовик – а целый броневик, вроде тех, что патрулируют Дельту. Из грузовика на дорогу выбрался служилый, одетый с ног до головы в анатомические доспехи. Подошел к старшому, перекинулся с ним парой слов, покачал головой в шлеме, отошел – пар дыхания вырывался из под дырчатого забрала. Потом вдруг развернулся, одним движением, выдернул из длинной кобуры на бедре тяжелый жаломёт и снес старшому голову одним выстрелом. Снес голову начисто – вместе со шлемом.

– Пока, родная. Меня зовут, – успел сказать Мазай, прежде чем очередь из бортового дискобола броневика разнесла вдребезги окно заставы и изрыла стену у него над головой.

– Я тебя жду, рыжий, – услышал пригнувшийся Мазай, прежде чем повесил трубку.

Стальные сдавленные в диски спирали свистели, разрывая воздух, с хрустом рикошетя от кирпичных стен и рассыпаясь в брызгах осколков. Снаружи ругался водитель, хрипел рядовой, разорванный ударом изнутри развернувшейся в пробитой грудной клетке спирали, поднялась выбитая из стен пыль, Мазай щурился, стараясь что-то разглядеть, и уже собрался сделать рывок к циклоцепу, что валялся рядом с затихающим рядовым, как обстрел прекратился.

Стало очень тихо – только, что-то осыпалось снаружи, и свистел пар, выходя из пробитой системы, покосившейся под обстрелом фуры.

Уцелевшая под потолком газовая лампа перестала болтаться, и замерли метавшиеся из угла в угол тени.

Мазай услышал в темноте шаги. Кто-то вошел снаружи в разгромленную заставу. Мазай замер у стены, стараясь не дышать громко.

Раненый водитель лежал на полу в луже крови, и еще тихо, едва заметно, шевелился. Служилый в анатомических доспехах со знаком медного аспида, хватающего себя за хвост на кирасе, приблизился к водителю, наклонился рассматривая того кто там лежит, потом распрямился и пальнул жалом в водителя, тяжелые брызги подняло до потолка.

Мазай не стал ждать неизбежного. Рванул мимо перезаряжающего жаломет служилого, выбросился в окно, выкатившись прямо под спущенные колеса своей изрешеченной фуры. Вскочил, и тут же свалился сбитый с ног, взорвавшимся об борт фары спиральным диском – осколки спирали хлестанули по рукам, которыми он закрыл лицо.

Он еще успел увидеть, как наклоняется над ним тот служилый, – с дырчатой маской вместо лица, как поднимает жаломёт, направляя прямо в глаза Мазаю. Он даже разглядел крестообразный выход ствола, как вдруг, проснувшаяся от шума снаружи Красотка выбила дверь фуры, а клетка ее вообще и не могла остановить, – так, тара для погрузки – и в прыжке просто смахнула руку служилого вместе с жаломётом, как не было.