Люба насупилась и молчала, накручивая прядь волос на нос.

– Хозяин барин.

– Вот и ладненько.

Я вышел на улицу, вдохнув сочный вечерний воздух с привкусом бензиновой гари и спекшейся за день листвы. Передо мной открывалась перспектива полупустого городского проспекта. На заднем плане дальние облака уползали на ночлег. Город зажигал, пока неуверенно, фары и фонари. Я почувствовал себя человеком, выпавшим из телевизора в какой-то другой, параллельный мир. Он притягивал, звал сесть за руль, вдавить в пол педаль газа и мчаться к кромке заката, пока ночь не съест город вокруг.

“Завертелось”, – подумал я как будто про какого-то другого. “Теперь только успевай уворачиваться и ловить удачу. А не ради ли этого стоит жить?”

4.

Редакционный микроавтобус свернул в частный сектор и заерзал на разбитой грунтовке. Местечко так себе – здесь цыгане торговали наркотой, алкаши пополняли криминальные сводки, а совсем уж бедные молодые семьи пытались начать самостоятельную жизнь. Район с двух сторон сжимали многоэтажки. Сюда мы отправились снимать очередной сюжет для нашего шоу. Две предыдущие недели я наблюдал участников в ньюс-рум и эфире, и вот решил съездить на съемки сам.

– Знаешь, какой слоган у СТВ? – В автобусе мы ехали с Любой, двумя операторами и Юлей, той самой, что сравнивала журналиста с миллионом долларов. Голову девушки украшало тщательно уложенное торнадо, каждый ноготь разделяла пополам игривая лаковая змейка, а из-за шпилек в форме Эйфелевой башни она подвернула ногу уже при посадке в автобус. Для съемок лучше не придумаешь.

– “Доверяй… близким?”

– Да, это внешний слоган, для зрителей.

– Но есть еще и слоган внутренний, для собственного пользования. Чтобы сотрудники, так сказать, знали, куда стремиться. И он звучит так: “Больше соплей – выше рейтинг”.

– И что это значит?

– Телевизор смотрят в основном женщины с низкими доходами. Которые не могут съездить за границу или сходить в салон красоты, я уж не говорю о театре. А рядом муж с похмелья и дети орут. Чтобы хоть как-то отвлечься, они включают ящик. И им очень нравится смотреть на тех, кто живет хуже. Всякие жалостливые истории. Вот такую тебе и нужно сегодня снять.

Историйку наши продюсеры раскопали что надо. Мы ехали в семью, где мать лишили родительских прав. Сегодня инспектор по делам несовершеннолетних должна была забрать двоих детей и отдать в интернат. Сюжет плевый, все на поверхности.

– Да, и не забудь спросить у матери, почему она кормила своих детей собачьей едой. Это важно.

– Я помню. Вот ведь, бывают такие… дуры.

– И почему же она дура?

– Не можешь прокормить детей – не рожай.

– Но бывают ведь обстоятельства…

– Никакие обстоятельства не могут оправдать. Есть же родственники, друзья. Всегда можно занять денег, устроиться на работу. Я считаю, что это просто кошки, у которых на первом месте секс, ну или вообще удовольствие. А дети для них побочный продукт.

Рисуется? Наш разговор писался на вторую камеру. В этом была главная фишка шоу. Люба сделает развернутый сюжет о том, как работала Юля.

– Вроде бы здесь, – водитель затормозил у двухэтажной деревянной хибары. Окна первого этажа почти вровень с землей, мутные стекла за серым штакетником.

– Пять минут третьего. А где милиция? – Юля разглядывала дом примерно так, как русские туристы смотрят на стоянку бедуинов в египетской пустыне. Я мигнул оператору, он навел объектив на Юлю.

– Опаздывают. Мы в таких случаях идем на штурм сами.

– А что надо делать?

– Все просто. Включаешь камеру, берешь микрофон, стучишься в дверь и заходишь. Предупреждать о съемке, естественно, не надо. Это называется “лайф”. Очень украшает сюжет.

– Подожди, – вмешалась Люба. – По закону ведь мы не имеем права снимать несовершеннолетних без согласия родителей.

– Не совсем верно. Без согласия их законных представителей. А мать прав уже лишили. Законные представители в этом случае – государство, то есть милиция. А с ней мы договорились.

– Вот именно, милиция, – вставила Юля. – Они подъедут, а нас нет.

– Разберутся, не маленькие. Ну так что – пойдешь сама или будем ждать?

В жизни это называется брать на слабо. С такими девушками, как Юля, номер не проходит. Но – камера включена и отказ означает капитуляцию. Я обещал быть безжалостным: показывать все их ляпы и косяки. Выжить должен сильнейший. Юля сделала вид, что заходить без спроса в трущобы для нее обычное дело, взяла в руки микрофон и гордо продефилировала в сторону крыльца. Перед дверью она оглянулась. Я ободряюще улыбнулся, мол, не переживай, мы плохого не посоветуем, все под контролем.

Дверь оказалась не заперта. Девушка и вся съемочная группа протиснулись в прихожую. Пара детских курточек на гвоздях, голая лампочка, щели в полу толщиной с палец. Я всерьез испугался, что Юля оставит здесь свои туфли.

– Есть тут кто-нибудь?

Тишина. Несколько шагов вперед, съемочная группа перемещается в комнату.

– Хозяева есть дома?

– Да вот же они, – я махнул рукой в сторону продавленного дивана около печки. Под одеялом лежали мальчик и девочка лет пяти-шести. Операторы нервно засопели. Несколько секунд был слышен только скрип половиц – гости и хозяева растерянно разглядывали друг друга. Огонек на одной из камер погас. Но Юля решила иначе. Это был ее шанс, и только ее. Она шагнула к кровати, присела и, протянув руку с микрофоном к лицам детей, задала свой первый журналистский вопрос:

– Скажите, а как вам здесь живется? – ничего тупее, по-моему, придумать было нельзя. Но девочка, по виду младшая, оказалась лучшим интервьюером.

– А вы из милиции?

– Нет, мы с телевидения.

– А что такое… еле виденье?

– Ну, это то, что показывают по телевизору. Вы же смотрите телевизор. Мультики, спокойной ночи малыши?

– Мы не смотрим ничего. Мы книжки читаем. Саша умеет читать, а я смотрю картинки. А вы не заберете нас в милицию? Мама говорила, что, если мы будем плохо себя вести, нас заберут в милицию. И мы никогда не увидим маму. Но она сказала, что никому-никому нас не отдаст. Вы правда не заберете нас от мамы? Потому что она будет плакать. Она часто плачет, долго, и я тоже. Мы будем всегда хорошо себя вести. И мама у нас хорошая, не надо нас забирать. Вы ведь правда не заберете нас?

– Нет, мы не заберем. А где ваши родители?

– Мама пошла к бабушке. Она конфеты принесет. Она обещала.

– А папа где у вас?

– Папа от нас ушел. Мама его ругала, и он от нас ушел.

– А ваша мама пьет?

Девочка натянула одеяло на глаза. Мальчик сжал кулак. Дура, что же она делает? Остановить? Но мы же сами затеяли это.

– А вы правда кушали… еду для собак?

– Уйди! Ты злая! Ты… Клыса!

Мальчик отбросил одеяло, соскочил с кровати и теперь стоял напротив подавшейся назад Юли, сжав кулаки. Казалось, сейчас он бросится, но в этот момент в квартире появились новые гости.

– Так, телевидение я прошу покинуть помещение, – в дверях стояла тетка с бюстом матери-героини под синей милицейской рубахой. Чуть дальше еще двое в потускневших фуражках над стертыми лицами. Инспекторша почти кричала, как все, кто работает с детьми. Но если бы она говорила шепотом, ее приказание мы бы выполнили не менее быстро. Я выходил последним. В коридоре милиционерша прошептала: – Совесть имейте, детки же. Мать-то нормальная была, муж у нее наркоман, все унес из дома. Мы тут оформим, а потом уже с вами.

Толкаясь, мы вывалились на улицу. Операторы уже не снимали. Люба отошла в сторону. По лицу Юли гуляли пунцовые пятна.

– Я сделала что-то не так?

– Да нет. Обычное дело. Бывает и хуже.

– И что теперь?

– Подождем, как менты закончат, инспекторшу запишем, поснимаем снаружи, внутри картинка есть. Да и из рассказа девочки можно постричь кусочков. Нормальный сюжет будет. Главное, эмоций поменьше. Если бы по каждому поводу переживали, подохли все давно уж от инфаркта.