Великий грек с интересом повернул свою лысую голову.

— Ртуть? Вы думаете, поможет?

— А то нет! Обязательно поможет! — Я проворно достал термометр.

— А как же вы? — забеспокоился философ. — Вам ведь нужно следить за температурой.

— Пустяки! — браво сказал я. — Напишу заявление, сактируем, и мне выдадут новый.

Сократ колебался. Он был щепетильный человек и не желал доставлять ближнему лишние хлопоты. Да и печень к тому же…

Я дунул на термометр, аккуратненько тюкнул его о забор и бережно вылил ртуть в пухлую ладошку.

Мудрец с улыбкой предложил мне половину. Я благодарно покачал головой. Благодарно, но вместе с тем отрицательно.

— Я, знаете, обедаю дома… И потом, у меня еще лекция о Платоне.

КОНСУЛЬТАЦИЯ

В дверях стоял юноша с голубой папкой. Это был автор. Начинающий… Он сказал, что высоко ценит мои книги и хотел бы…

— Никогда, — отрезал я. — Никогда не буду я читать этого. — И — на папочку глазами, на папочку.

— Почему? Может быть, в моих скромных опытах…

— Тем более! — перебил я. — Даже если они не безнадежны. Даже если в них мерцают проблески таланта. Или россыпь таланта. Или целые залежи. Вы слышите? Целые залежи! Читать все равно не буду.

— Но почему?

— Потому что все уже сказано. Кое-кто, между прочим, понял это еще четыреста лет назад. И стал, не таясь, пересказывать — правда, собственными словами — уже написанное Например, историю Ромео и Джульетты. Так что вы пойдете по третьему или даже по четвертому кругу. Если не по сотому.

Юноша переложил папку из одной руки в другую.

— Но я не могу не писать.

— Пишите, — сказал я. — Пишите письма, жалобы, докладные записки и записки объяснительные, заявления на отпуск, анонимки, черт возьми. Заведите тетрадь расходов и дневник погоды. Собственноручно Заполняйте бланки в прачечной. Хорошо писать приходные ордера в сберкассах или на худой конец расходные. Пишите в лифте, когда вас никто не видит, но мелом, дорогой, мелом, дабы можно было стереть. В крайнем случае сочиняйте записки любимым девушкам. У вас есть любимая девушка?

Он потупился, розовея.

— Есть! — вскричал я. — У вас есть любимая девушка, а вы, простите, занимаетесь ерундой. Вы рискуете, безумец! О-о, вы очень рискуете.

— Чем?

— То есть как это чем? Да вы и впрямь спятили! Сейчас вы берете ее под руку, и дрожь бежит по вашим членам. Вы видите ее улыбку, и у вас замирает дыхание. Это сейчас. А потом? Вы знаете, что станет с вами потом? Что сделает с вами вот это? — И я кивнул на рукопись, залог бед и крушений.

— Что? — прошептал он.

— А то, что, беря за руку прекрасное создание и ощущая дрожь в теле, вы непроизвольно отметите: ага, дрожь! Пригодится для любовной сцены. Запомнить: возникает в районе лопатки и идет… Куда она идет? В район селезенки. Какая уж тут любовь! Какое самозабвение, когда день и ночь находишься под неусыпным надзором. Смеешься, а живущий в тебе секретарь регистрирует: смешно. Плачешь, а он заносит в протокол: грустно. Ужасный соглядатай! Хочешь прогнать его, а он фиксирует: гонит И так изо дня в день, из года в год. Лишь последнюю запись не успеет он сделать: «умер», — поскольку отдаст богу душу одновременно с вами. Но ведь и вы не успеете порадоваться, что хоть раз одурачили его. Вы боитесь собак?

— Собак?

— Ну да, собак. Обыкновенных собак. Дворняжек, овчарок, доберманов-пинчеров, московских сторожевых, колли, пуделей и бульдогов.

Он поморгал глазами, не понимая.

— Не боюсь.

— Так будете! — заверил я. — Собак, грозы, автомобильных катастроф, несвежих пирожных (и свежих тоже), хулиганов, болезни Боткина, а уж о раке и говорить нечего.

Он молчал. Судя по всему, он был смелым парнем. Пока…

— Пока! — произнес я и поднял палец.

— Пока — что?

— Пока у вас не разовьется фантазия. А она у вас разовьется непременно, коль скоро вы будете упражнять ее, — без этого какое ж писательство? И вот тогда-то, стоит вам увидеть на улице собаку, как перед мысленным вашим взором предстанет жуткая картина. К вам, оскалив зубы — ах, как хорошо видите вы эти чудовищные зубы! — устремляется пес, клыки его вонзаются в вашу мягкую белую икру, брызжет кровь, вам делают сорок уколов.

— Сорок?

— Именно сорок. Или даже сорок два. Парочку лишних вы, мнительный человек, выцыганите сами — на всякий случай. Потом вы слышите в автобусе, что кто-то умер от рассеянного склероза, приходите домой, открываете энциклопедию и тотчас обнаруживаете у себя все симптомы… А вы думали? Или вы полагаете, что фантазия, которую вы дрессируете ежедневно, так-то всегда и будет вашим покорным псом? Э, нет! Очень скоро она выйдет из повиновения и начнет такое вытворять… Такое… А мания несовершенства? А гарантированный проигрыш в вечном соревновании с классикой? А отсутствие выходных и отпусков, ведь настоящий писатель, как известно, работает всегда?

Я видел, что мой гость колеблется.

— Но я…

— Понимаю! — воскликнул я. — Вы не мыслите подлинного счастья без сочинительства. Прекрасно! В таком случае назовите мне хотя бы одного счастливого писателя. Хотя бы одного! Толстой? Но он сбежал из дома и умер на чужой койке. Бальзак? Его убил кофе в пятьдесят лет — самый расцвет для мужчины. Стендаль умер на улице, и всего лишь одна газета напечатала о нем, переврав фамилию, крохотный некролог. Мопассан сошел с ума, а Сервантес подался в монахи. Гоголь…

— Довольно! — закричал он. — Довольно!

И бросился вон, унося рукопись.

Я придвинул стопку чистой бумаги и вывел: «Часть шестая. Глава первая».

СРЕДЬ ШУМНОГО БАЛА

«Итак, — написал я, — секрет долголетия открыт…» И тут по потолку, только с обратной его стороны, застучали каблуки. Они стучали звонко и радостно, как, собственно, и полагается стучать каблукам на стройных ногах девятнадцатилетней красавицы.

Задрав голову, я терпеливо ждал. Вот, услышал, открыли шкаф, вот уронили что-то (кажется, губную помаду), вот наконец бросили: «Адью!» — и долгожданная тишина наступила. «Итак, — написал я, — секрет долголетия…» Но в этот момент сосед слева врубил Аллу Пугачеву. Нет, дома работать положительно невозможно. Сунув в карман блокнот и ручку, я выскочил на улицу.

До парка было двадцать минут на троллейбусе. Блюдя тишину, водитель не объявлял остановок, так что все три десятка пассажиров без помех внимали захватывающей истории некоего Мишки по кличке Сундук. Ее громоподобно излагал стоящий на задней площадке юнец. Трое других прерывали рассказ смехом, от которого вибрировали стекла. Не вытерпев, я вышел на остановку раньше.

Мысли, одна другой замечательней, стали вновь выстраиваться в нечто связное. Это были все те же мысли о долголетии, секрет которого поведала мне 92-летняя баба Фрося. Или, точнее, не поведала, а продемонстрировала.

То был миниатюрный приборчик, название которого не отражало его сути. Я лично именую его генератором бессмертия. Конечно, тут имеет место преувеличение. Бессмертия, полного бессмертия приборчик не обеспечивает, но вот что продлевает жизнь, и продлевает надолго, сомнению не подлежит.

Обо всем этом я и собирался писать. В голове окончательно созрела первая фраза (та самая, начатая еще дома), но у входа в парк мимо меня с самолетным ревом пронеслись двое мотоциклистов. Фраза рассыпалась, а я испуганно нырнул под спасительную сень вековых деревьев.

По вечерам в парке крутили музыку, но сейчас, слава богу, время массово-развлекательной работы еще не наступило. Я углубился в тенистый уголок, однако едва вывел, расположившись на пеньке: «Итак, секрет долголетия…»— как воздух сотряс женский голос:

— Водитель Куренков, зайдите в диспетчерскую!

Вздрогнув, я огляделся. Ни диспетчерской, ни водителя Куренкова поблизости не было, лишь верхушки сосен качались. Я глядел на них, задрав голову, и думал, что если забраться туда и поглядеть в бинокль, то, наверное, можно обнаружить и гараж, и диспетчерскую, и водителя Куренкова, копающегося в двухстах метрах от нее возле своей машины, и даже репродуктор, что неведомо зачем разносит далеко окрест ведомственный голос. А еще я думал, что не существует, наверное, такого места в нашем благословенном городе, где можно было б закончить в тишине и покое бедное сочинение. Да и только ли в нашем?..