— То ли еще отняла кой у кого революция — глухо ответил ему Семен Карпович, отряхивая фуражку. — А то эка — изюм, да мука…

Он постучал сапогом по бочке, уже с каким-то удовольствием прибавил:

— Подкормим, глядишь, пролетариат, голодных рабов…

И подумал невольно тут Костя: вот ведь, ругал Шаманова Иван Дмитриевич Яров, будет он чужой для революции, мол, наплевать ему на нее, а Семен Карпович отыскал продукты. Коль чужой был бы, не открыл бы этот погребок, ушел бы, и дело с концом. Не стал бы обижать бывшего лавочника — вон как ненавидит сейчас он Семена Карповича. Снова стали симпатичны ему эти черные усики, капризная губа, выгнутый носик, красные сапоги, фуражка, запачканная землей и мукой.

— Иван Дмитриевич похвалит вас теперь, Семен Карпович. Вон сколько муки да изюму…

Шаманов усмехнулся, услышав эти слова:

— Его похвальбы мне, Константин, не дождаться. Разве что если Колю заметем мы с Николаем Николаевичем.

Савельев, пряча папиросу, в ладонях, отворачиваясь от ветерка, летящего с реки, вмешался в разговор:

— Слышал я вчера, будто наказали из комитета партии взять Артемьева в августе. Строго наказали, а то и не усидеть вроде бы Ярову на своем стуле…

Он обернулся к старику, застывшему на месте, прикрикнул:

— Чего встал — запрягай лошадь, повезем добро в милицию. Ну… — прикрикнул он и выругался матерно. Старик похромал к сараю, а Савельев, пристально глядя ему вслед, спросил Шаманова:

— Как думаешь — не из склада эта мука с изюмом?

Семен Карпович покачал головой:

— На складе изюма не было. И мука старая, залежалая. Из своей лавки берег старик, это уж точно. Одна только и есть улика, что старик да гнедая лошадь.

23

В первых числах августа ушел на фронт бывший матрос с крейсера «Баян» Македон Капустин и утонула Настя. Узнал об этом Костя, вернувшись из уезда, где несколько дней разыскивал угнанную конокрадом лошадь. Лошадь нашел, вернул хозяевам, а конокрада — парня крикливого и злого, что оса, пригнал в город, в уголовный розыск.

Здесь на удивление было тихо. Лишь в камере, за барьером, на куче тряпья, похрапывал мужчина, наверное, задержанный за праздношатательство или бесписьменность. На скамье для арестованных сидели, толкуя о чем-то Николай Николаевич и Ваня Грахов. Рядом с ними обедал Семен Карпович. Он совал в корзиночку-плетенку огурец, макая его в соль и хрустел смачно, с любопытством при этом разглядывая Костю, грязного, потного, прокопченного ветрами и солнцем, покрытого пылью с ног до головы. И злющего тоже, голодного. Поняв это, протянул вареную картошину, огурец, кусок хлеба.

— Сегодня могу поделиться, а завтра полудневной паек отдавать всем придется в пользу Красной Армии. А потом чайку попьешь, — постукал он по бутылке, выглядывавшей из корзинки. — Вот так и я нажил со временем буркотню в брюхе. Сегодня не ешь, не пей, да завтра, а может и послезавтра.

Он вздохнул, снова принялся хрупать остатками огурца, да вспомнил:

— А у нас новость во дворе, Константин. Настька, дочь Силантия, потонула. Три дня не была дома. Силантий заявлял нам. И Ольга его забегала ко мне не раз. Думали все, что сбежала с каким-нибудь гусаром. А день тому назад отыскалась в Волге, утянуло за аэропланный завод. Посмотрел Силантий — признал, ревел белугой. Дочка от первой жены, любимица. Говорят водой накачало ее так, что словно водолаз стала…

Он вытащил бутылку, отпил глоток — протянул Косте. Тот взял, точно во сне, отпил глоток и, вытерев пыльным рукавом губы, спросил хрипло:

— Ну?

— А что ну, — спокойно отозвался Семен Карпович, аккуратно уставляя бутылку на место. — Сегодня хоронить будет Силантий.

— С попом собирается хоронить, — тоже как показалось Косте, равнодушно сказал Николай Николаевич. — Красивая была девка, что и говорить. Нюхалась только больно много с парнями. Падка на гулянки. Полночь ли не полночь, а всегда с кем-нибудь у каретника маячит.

Семен Карпович закрыл замочек на корзинке, положил ключ в карман. Потом, щелкнув портсигаром, принялся сворачивать папиросу.

— Это ты верно, — поддержал он Николая Николаевича. — Падка девка была.

Он глянул на Костю и опять с любопытством:

— Заходил Николай Николаевич в губздрав. Рассказала там одна девица, что был у Настьки несколько дней тому назад парень. В синем пиджаке, фуражке, сапогах хромовых, высокий, загорелый. В общем как ты, Константин.

— Я был у Насти, — упавшим голосом ответил Костя. — Нравилась она потому что мне. Вот и зашел…

Теперь все трое уставились на него с удивлением, замолчали, лишь переглядывались между собой.

— Девка красивая была, что и говорить, — нарушил первым молчание Савельев. — Я вон семейный человек, двое детей, а и то нет-нет да остановишься, как увидишь ее. Что ножки, что ручки, что глазки. И улыбалась. Она вроде бы каждому улыбалась. Заманчивая девка. А вот следов насилия не нашли на ней мы с доктором. Вроде как сама она пошла на дно. Тут дело такое могло быть — упала невзначай, а никого рядом — от одного страха захлебнешься. Тем более, что и плавала плохо, как рассказывал Силантий.

— А может и на лодке с кем каталась. Вытолкнул ее гребец за борт и уехал. И такое могло быть, — вставил Ваня Грахов.

— Провожать пойдешь? — спросил Николай Николаевич Костю. — К вечеру готовят похороны Силантий с Ольгой…

Не ответив ему, Костя сел за стол и придвинул лист бумаги, собираясь писать показания. Подняв голову, увидел лицо конокрада и на нем злорадную ухмылку.

— Пробегал, начальник, — сказал и осклабился. Тогда случилось непонятное: щелкнул костяшками пальцев по краю стола, так как это умел делать Семен Карпович и заорал:

— Я тебе поулыбаюсь.

Парень сразу присмирел, поджался, забормотал что-то вроде извинения. А Семен Карпович одобрительно покивал головой и проговорил:

— Хорошо, Константин. Возьми-ка еще ножку от рояля, да посчитай ему ребра. А то уж больно нынче шпана научилась распускать язык, грамотные стали.

Этой ножки от рояля давно уже не существовало. Семен Карпович говорил так, для острастки. Но парень перепугался окончательно, со страхом смотрел на Костю, на Семена Карповича.

— Это при царе можно было, — проговорил плаксивым голосом.

— При царе можно было, — согласился Семен Карпович. — А теперь воруйте на здоровье. Ты, Константин, сведи его потом к Шуре. Пусть снимет отпечатки пальцев. Может не впервой у нас.

Он ушел, поскрипывая корзинкой, а Костя, торопливо дописав показания, сдал арестованного в каземат под стражу. Только после этого бросился бежать за реку. Похоронную процессию он встретил у ворот дома. Впереди, сверкая рясой, болтая кадилом, вышагивал попик. Лицо у попика было сонное и безразличное. Лошадь погонял сам Силантий, мерно раскручивая в кулаке вожжи, шаркая подошвами сапог по пыли. Увидев Костю, приостановился и сказал печально:

— Вот и не стало моей дочки-красавицы, Константин Пантелеевич. Потонула в реке…

Лошадь нетерпеливо потянула вожжи. Заскрипели колеса. Подрагивал на телеге грубо сколоченный гроб. Сучки на досках глядели черными зрачками. Поплыло мимо лицо Насти — желто-зеленое, опухшее, обрамленное волосами, по-незнакомому светлыми. Мелко дрожали пучки полевых цветов.

Тихо постанывая, брели за телегой женщины, старухи — наверное, Настина родня. Мачеха пустыми глазами оглядела Костю, туже подтянула концы черного платка на голове и шумно вздохнула. Рядом с ней вышагивал Петька, странно, по-больному улыбнувшийся вдруг. В конце шли кучкой несколько интеллигентного вида мужчин и парней, девицы в белых блузках и черных юбках — наверное, Настины сослуживцы.

Остановилась на миг та самая, рыжеволосая, что видел в кабинете у Насти. Глаза удивленные и ненавистные даже. Подумал, что уж не его ли виноватым считает девушка в гибели Насти. И еще подумал: «А где же тот парень в желтой куртке?».

Замыкал процессию пьяный, инвалид на костылях, кричавший что-то про германский плен, утиравший поминутно мокрые губы рукавом кумачовой драной рубахи.