19
Теперь он был настоящий агент уголовного розыска. В одном кармане лежало картонное удостоверение, в другом тяжелый черный и плоский кольт. Вручая то и другое, инспектор Петр Михайлович Струнин, пообещал в скором времени заменить кольт на револьвер. По его мнению револьвер и удобнее, и надежнее. Но Косте нравился кольт своим внушительным видом, девятью зарядами.
Сейчас он шел по городу с «личным сыском». Он мог идти куда угодно. Так и инспектор наказал:
«Ты можешь идти куда захочешь: на рынки, на остановки трамвая, на пристань, даже в баню. Приглядывай, могут подозрительные встретиться в толпе. Если надо, предъявишь удостоверение. Оружие применяй в последнюю очередь, когда побежит арестованный или нападут злоумышленники».
Не спеша шел он мимо приземистых двухэтажных каменных домов, соединенных друг с другом железными, в золотушных струпьях, воротами, деревянных заборов, на которых лишаями темнели обрывки от содранных афиш или воззваний, старинных арок — под ними даже в солнечный день всегда темно, холодно. Смотреть со стороны — красивая, наверное, походка у Кости Пахомова. Ровный четкий шаг, пощелкивают сапоги, начищенные утром ветошкой, снятой с поленницы у Александры Ивановны. Голова не качнется, лишь глаза туда и сюда жучками-плавунцами. Выхватывают из людской толчеи седую бороду старика, сонные глаза разморенной в бане девицы, вздрагивающий штык винтовки за спиной чоновца. Рука правая у Кости в кармане, поглаживает нежно рукоять кольта. Совсем этим похож он на парня в желтой куртке. Если бы шла рядом еще Настя! Он бы ей сказал, эдак спокойно: «А не пойти ли нам, Настя, погулять к реке?».
Метнулся из подворотни безмолвной дворняжкой газетный лист и на нем успел прочесть имена, отчества, фамилии, осужденных скорее всего губревтрибуналом за бандитизм, за мародерство, за укрытие контры, за злостную спекуляцию. Откинул лист и вот он уже под огромным башмаком долговязого парня. За собором сухо треснул выстрел. Взмыли над куполами галки. Маятником шаркает по стене заколоченной булочной разбитая вывеска. Полыхнуло трюмо парикмахерской. Ее владелец, пожалуй, последний в городе частный владелец парикмахерских, старик, изящный и тонкий, что юноша, в очках, атласном халате сидел у окна, уныло, рассматривая мелькающие перед глазами лапти и ботинки, сапоги и краги, босые ноги и штиблеты. Весь этот поток людей вливался за углом в бурлящий и гомонящий Толкучий рынок. Не вынимая руки из кармана он вломился в толпу. Народ тот же: черные, землистые, бронзовые лица, зычные глотки, цепкие руки. Сновали мелкие торговцы в разнос с лотками. На лотках пакетики с сахарином, пачки с махоркой, катушки ниток, какое-то тряпье, ириски дорогие, что и соль.
…В Фандекове, на реке, за домом мельника Семенова есть омут с водоворотами. Кинешь щепку и смотришь, как крутят ее черные маслянистые воронки. То утопят, то выбросят ее невидимые пальцы, протянутые со дна. Наконец отпустят и, вроде как радостная, понесется она на стремнине в тени кустов тальника, камыша, под гибкими и скрипучими лавами. Так и Толкучий рынок занес его сначала в будочку продкомовцев, к сивоусому Ивану Петровичу, покидал потом из конца в конец и, намучив как следует, вытолкнул на улицу. На манер Семена Карповича снял фуражку, вытер потный лоб, а отдышаться не успел — увидел набегающий из-за угла трамвай. Погнался за ним, вскочил на подножку прицепного вагона. Был вагон без стены, накрыт горбатой железной крышей, продырявленной повсюду пулями. Пассажиры стояли плотной стеной, держась руками за металлические стойки, мотались из стороны в сторону, поругивались беззлобно. Спросил бы Яров или Семен Карпович: «Это куда и с какой политикой ты едешь, Пахомов?» Ответил бы: «Мало ли кто в такой толкотне заберется в чужой карман». Или вон как поглядывает рябой парень на женщину, прижавшую кошелку к груди. Значит, дорожит здорово кошелкой, раз так тискает ее. Ему это понятно, а опытному вору и подавно. А уж если по секрету, так больше интересовали сейчас Костю вот эти три венецианские окна небольшого особняка в тесном переулочке. С платформы вагона за занавесками всегда можно увидеть головы, то мужские, то женские, портреты на стенах, плакаты. Только и на этот раз не заметил он Настю. Наверное, сидела она где-то на втором этаже. Проехал трамвай переулочек, остановился на площади, как из ковша воду, выплеснув пассажиров. В разные стороны разошлись все трое: рябой, едва не вприпрыжку, к садику у театра, женщина, все так же прижимая к груди кошелку в дверь часовой мастерской, а он к электротеатру «Рекорд». У запыленного окна снял снова фуражку, причесался гребнем. Увидел свое мутное отражение: высокий парень с почерневшим лицом, в расстегнутой косоворотке, пиджаке. Со стороны смотреть — готовится агент розыска пойти в электротеатр вслед за этими мальчишками и девчушками. Имеет причем полное право Пахомов пойти в кино за здорово живешь. Вот как писал в своем приказе на прошлой неделе Яров:
«Дежурные имеют право присутствовать в кинотеатре бесплатно, остальные агенты, наравне с гражданами города, должны покупать билеты». Очень строгий приказ, удививший, между прочим, агентов розыска. Только нет что-то желания у Пахомова сидеть в кресле и хохотать до коликов в животе на ужимки Макса Линдера. Он идет прочь от электротеатра, он входит снова в этот узенький переулок, открывает дверь облупившегося с фасада особняка. Идет ровным и четким шагом по кафельному полу и вдыхает терпкий аромат лекарств, карболки, уступает дорогу пожилым сестрам милосердия в белых наколках, с красными крестами на пышных, как у монахинь, колпаках. Его оглядывают подозрительно, но не спрашивают. И он их ни о чем не спрашивает, а подымается спокойно по лестнице на второй этаж. Как будто он какой фельдшер из уезда, приехал, чтобы выписать эти вот пахучие лекарства. А на втором этаже первая дверь направо приоткрыта. И в узенькую щель увидел Настю, сидевшую боком за столом. Сидела и слушала как о чем-то рассказывает или же убеждает, или же ругает ее тоже рыжеволосая девушка. Прошел мимо двери и едва не носом уткнулся в ангелочков, вылепленных на стене. Пузатенькие, пухлощекие — они подымались стайками над облаками, подмигивая ему гипсовыми глазками, как бы говорили: «Не робей, парень, иди смело». И как подтолкнули его к полуоткрытой двери. Раскрыл ее, вошел, проговорил бодро:
— Здравствуйте, Настя. Иду по своим делам, гляжу, знакомая сидит, дай, думаю, загляну…
А руки как не свои, а по щекам точно кипяток льется, обжигает их. Поди-ка, красный, если опять же смотреть со стороны. Эх, и зачем он только сунулся сюда! Девушка, стоявшая у стола, удивленно уставилась на Костю, потом так же на Настю. А та поднялась медленно и проговорила с растерянной улыбкой:
— Проходите, Константин, так ведь вас зовут, слышала я. Проходите и садитесь вот на этот стул…
Тут ее подруга ахнула и кинулась к дверям, успев сообщить, что «задаст ей Петр Вонифатьевич».
Костя присел на кончик стула, стянул с головы фуражку и мельком оглядел комнату. На стене зонтик, может, и Насти, брезентовый плащ, у окон три стола. На одном счеты, на другом лампа с синим абажуром, в самом углу навалом плакаты. У Насти на столе большая, с пулемет, пишущая машинка, ворох бумаг, стакан с водой.
— Работы сегодня много, — заметив его взгляд каким-то виноватым голосом, проговорила Настя. — Отчет надо отпечатать к концу дня. Сколько в губернии заболело инфлуэнцией, сколько брюшным тифом, сколько сыпным. От этих циферок даже в глазах мошкара. Вот ради отдыха и заговорилась с подружкой. Она тоже машинистка, только у инспектора, на первом этаже.
Со времени их последней встречи во дворе «дома сыщиков» она изменилась. Похудела, под глазами вмятинами черные круги, губы посинели, распухли — как будто кто ударил ее вчера кулаком по лицу. «Целуется, — подумал он. — Целуется и на берегу реки сидит, наверное, до утра».
— А я вас видел недавно возле реки вечером поздно, — помимо воли, вырвалось у него. — Шли вы с каким-то парнем в желтой куртке.
