Из-за двери опять донесся голос, теперь звонко спрашивал кого-то Карасев.
— Никак только не пойму — почему Коля стрелял здесь, в милиции, а не на улице. Там же легче было удрать?
Кто-то незнакомым голосом ответил:
— Потому что под дулом шли они сюда, наверное. Не удалось никак выхватить наган. А здесь ребята сплоховали, поубирали, видно, свои револьверы в карманы. Вот те и воспользовались.
И все же не верил Костя. Казалось, что снится ему, возле двери кабинета Ярова подумал с долей облегчения:
«Сейчас все пояснит начальник. Мол, выдумка это в отношении Шахова с Глебовым».
Яров стоял у окна, опустив плечи, сгорбившись по-стариковски. Гимнастерка на спине вздулась пузырем из-под ремня. Ветер трепал жидкие льняные волосы на лбу. Он выслушал сбивчивый рассказ Кости обо всем, что случилось с ним, и, ни слова не говоря, толкнул окно рукой. Поплыли из-за высоких белых стен, отделяющих Мытный двор от улицы, стройные и грустные слова революционного гимна:
«Вы жертвою пали в борьбе роковой»…
Яров слушал, покашливая глухо. Изредка переминался с ноги на ногу и слабо поскрипывал под ним паркетный пол кабинета. Не двинулся, когда кончилось пение и стал ясно слышен привычный шум городского квартала: скрип колес, шарканье ног, свистки, крики мальчишек.
— Значит, уволить тебя, — заговорил, не оглядываясь. — Не годишься в агенты. Ну-ну… Все так говорят. И я вот так же говорил в Губкоме партии однажды весной. Знаешь, что мне ответили там. В революцию все надо уметь…
Голос его был не злым, а скорее печальным. Глядел вниз, как будто ждал увидеть кого-то на каменных растрескавшихся плитах тротуара. Звякнул телефон. Разговаривал больше тот, на другом конце провода. Яров лишь кивал головой и один раз устало ответил:
— Хорошо, Петр Петрович, сейчас иду. Один мой сотрудник как раз оттуда. Вместе приедем.
Он повесил трубку на рычажок и остро глянул на Костю. Кажется, только сейчас пришел к окончательному решению:
— Никаких рапортов об увольнении, Пахомов. По молодости, по неопытности эти ошибки. И твои и тех вон ребят. Это Союз молодежи собрался на съезд. А пели в память о своих товарищах. Их в святовских лесах банда Озимова положила. Отправились воевать с зелеными как на масленицу: на подводах, да с песнями. Ну те их из кустов в упор. Как и Артемьев Шахова с Глебовым. Слышал уже, наверное? Вот так-то, Пахомов. Мы Артемьева ищем повсюду — в притонах, в чайных, на станциях, в деревнях. А он вчера, в полдень, этаким губернатором шагает возле стен Кремля. Мало один — так и двоюродного брата в попутчики забрал. Посмеяться, может, решил над нашим уголовным бюро — дескать, не ищете, так я сам к вам, на вы, так сказать, иду… Арестовали их обоих, а обыскали почему-то одного Василия, двоюродного брата. Николаю на слово поверили. А у него браунинг в сапоге хранился. Вот на лестнице и применил он его… Да, тяжелый удар нанесла нам контрреволюция и уголовщина…
Он натянул на чуб фуражку, смахнул со стола в ящик бумаги небрежно и как-то машинально. Покачиваясь, будто бы больной, подошел к Косте.
— Только вот что, Пахомов. Как же это ты в политику не вмешиваешься? Ты что — анархист или с луны свалился, не житель земли?
Теперь это был другой Яров, какого он не видел до сегодняшнего дня, постаревший сразу, с резкими морщинами в углах рта, с прищуренными злобно глазами. Уж лучше бы он его ударил, чем так смотреть. Лучше выгнал бы из кабинета пинком ноги, чем видеть в Пахомове самого неприятного на свете человека. Так подумал про себя Костя и съежился, опустив голову вниз.
— Знаю я кто твой теоретик, Пахомов, — глухо говорил Яров. — Знаю, кто втащил тебя в эту нейтральную платформу. Только, Пахомов, случается, что нейтральная платформа и платформа предательства — одно и то же. Ты про Мартына Туркина слышал?
— Слышал, — ответил тихо Костя, все еще не поднимая головы, боясь встретиться с глазами начальника, — Семен Карпович рассказывал. Он военного комиссара выдал…
Будто не слышал слов Кости начальник угрозыска. Продолжал все так же сердито:
— Из приказчиков он, этот Мартын Туркин. Их немало набежало в розыск перед самым мятежом. Приказчики, мясники, лавочники, официанты. Рассказывали мне, что даже уголовника приняли, имевшего несколько судимостей за грабежи. Через четыре дня кто-то из агентов разглядел своего нового товарища по работе, тут уж вот в шею и вытолкали громилу. А почему такое могло быть. Потому что начальник милиции дожидался белых, потому что некоторые из опытных агентов сыскного отделения похрапывали на этой вот нейтральной платформе. Тот же Мартын Туркин открыто грозил: «вот погодите — придут белочехи, они красным покажут». Слышал это и Семен Карпович Шаманов, твой учитель, а пропустил мимо ушей, не арестовал. Держался своего тезиса: «чины уголовного розыска в политику не вмешиваются». Интересно, хоть маленько екнуло у него в душе, когда узнал на следственной комиссии в Чека, что расстреляли военного комиссара по предательству Туркина. Не знаю… Мы шли под шрапнелью на приступ города, а Шаманов в это же самое время поливал стены своего дома водой. Это чтобы не загорелся он от огня горящих соседних домов. Служака он усердный и любит свое дело — тут ничего не скажешь. Еще стреляли, еще трупы с улиц не убрали, а он вышел на работу. Успел первого после мятежа воришку сграбастать — сдирал тот материю в швейной мастерской. Сграбастал и привел в розыск. Сидит, покуривает и ждет законных властей с первым своим заработком. Так он и при царе сидел, и при Керенском, и при Советах, и при белых. Так он и у Махно работал бы, и у японцев, и у англичан, приди они в наш город. Нейтральная платформа, а на деле предательство, я считаю.
Ты что же, по его пути пошел? Красные — им служу, белые — им буду служить…
— Не буду я белым служить.
Костя даже не узнал своего голоса, осип, захрипел, будто застудил его сильным морозом. — Хотите верьте, хотите нет. Получилось это сам не знаю как. Пришли они ночью, стали бить…
— Испугался?
— Испугался, — не сразу уныло признался Костя, — вырвалось у меня это.
— А те думаешь не испугались, те которых бандиты положили посреди села. Могли бы сейчас тоже чай пить у самовара, скажи эти же слова… Не стали кланяться, не стали умолять о прощении или о том, что они на нейтральной платформе.
— Я, если понадобится, Иван Дмитриевич…
— Понадобится, — прервал его уже помягчавшим голосом Яров. — Революционное мужество за один день не наживешь. Не пиджак, который можно приобрести завтра на Толкучем рынке. Прежде всего осознать надо во имя чего ты живешь сам и во имя кого, и во имя чего. А эти вопросы разрешаются испытанием…
Глаза его жгли и Костя опять опустил голову. Видел теперь пальцы начальника. Они то сжимались быстро в кулак, то разжимались. Казалось, с трудом сдерживал себя, чтобы не ударить своего подчиненного. Только вспомнил Яров сейчас мировую войну, Мазурские болота. Вольноопределяющийся Иван Яров лежит в траншее, сжимая в кулаках липкую пахучую тиной землю. Так как вот сейчас сжимал свои пальцы. С тягучим шелестящим свистом прилетали тяжелые германские снаряды. Валились на спину потоки комьев, пыли, щепа разбитых бревен, досок. Нос забивало гарью, надсадный кашель раздирал легкие. Бесконечно били из серого предрассветного тумана пулеметы, бороздили землю вспышки прожекторов. Потом из конца в конец траншей понеслась команда идти в наступление. Рядом подымались солдаты, с руганью вымахивали из траншей, а он как прилип к этой земле, тело стало свинцовое… Визгливый голос фельдфебеля заставил вскочить, броситься через бруствер. Бежал вслед за топочущими солдатами, видел как то тут, то там взлетают в кислой пороховой дым винтовки, руки, как никнут, горбятся серые шинели. Ждал — вот сейчас боль разрежет, располосует в одно мгновение Ивана Ярова. Хлынет в глаза темнота и не почувствует он больше, как сыра и жестка эта чужая далекая земля. Но добежал до проволочных заграждений, ввалился в траншею, уткнулся лицом в стену, обитую жердями, пропахшую табаком, немецким одеколоном, йодом и заплакал. От счастья, что даже не царапнуло его. Тогда ему было двадцать три года и он пришел в армию по заданию партии, чтобы вести среди солдат большевистскую агитацию. Этому парню всего семнадцать и знал он до сих пор лишь крестьянское поле, да хлев. Он еще сырой, как воск. Но из него можно тоже слепить твердый характер, крепкие нервы, которые помогут ему не дрогнуть даже перед военно-полевым судом, как не дрогнул он, Яров, в семнадцатом году под Двинском. Лишь взбунтовавшие солдаты отвели ружья конвойной команды от его груди, успели на какое-то мгновение. И этот не дрогнет, придет время. Яров верил в эта. Верил, разглядывая его усталое лицо, стиснутые зубы, морщину на переносице. Раннюю морщину. Знать уже переживал. Может, по отцу?
