— Но-но, — погрозила пальцем, — хоть ты и агент, да все равно не купленная.

Что на сходке он был знала, и что агент — тоже. Догнал, за руку схватил. Рванулась было Мария, да сил не стало больше — опустилась на бревно возле овина.

Прижалась горячим плечом, зазывно глянула в глаза и отшатнулась, спросила, не то с обидой, не то с удивлением:

— Чо эт ты, Костяня, ровно больной или спать захотел?

Все так же, как сквозь стекло, глядя на Марию, сказал:

— А хочешь я тебе юбку в клетку куплю и блузку тоже клетчатую. Станешь тогда как горожанка…

Визгливым смехом отозвалась Мария, а он подумал с досадой: «Зря пришел к ней ты, Костя, раз в голове другая»…

15

Среди ночи разбудила мать. Услышал ее торопливый голос:

— Чужие в селе, Костя. Может спрятаться тебе?

На улице пронесся кто-то на лошади, еще простучали копыта, и еще. И все затихло снова — только издалека доносился, замирая, скрип колесных осей, точно стрекот сверчка за печью.

— Ничего, — ответил матери, — мало ли там кто, спи…

Вроде бы успокоил мать, легла в кровать. А лишь забылся на минуту, как в дверь забарабанили.

В нижней рубахе, натянув штаны, выскочил в сени. Ожгло холодом, набегающим сквозь щели. Подумал было: «Уж не Мария ли пришла? С крыльца закричал кто-то, не сразу понял, что это голос Митьки Побегалова:

— Эй, хозяева, хлев горит, что спите…

Судорожно откинул щеколду, выскочил на крыльцо, кинулся мимо стоявших на ступенях парней к хлеву, выискивая глазами со страхом красные языки пламени. И тут крепкие руки сжали локти, вывернули их с хрустом, так что вскрикнул от боли. Его потащили с крыльца. Только теперь, кроме Митьки Побегалова разглядел двух братьев Клячевых из соседней деревни Латухино. Оба в длинных пиджаках, хромовых сапогах, черных кепках, на них крест на крест два листа. У обоих за спинами винтовки. Старший из них, Максим, с папиросой в зубах, остановился и с размаху ударил Костю по уху:

— Морда сыщицкая…

— Погодь, — произнес тихо его брат, поменьше ростом и в плечах потоньше. — Озимов разберется. Заслуживает если, то и схлопочет…

Митька почему-то засмеялся. Шел он сбоку, помахивая револьвером. Посматривал на Костю, но молчал. Возле пруда их догнала мать, простоволосая, босая, кричавшая в голос:

— Куда же вы его повели, господи, люди добрые. Митя, ведь соседи же.

— Митя, люди добрые, — передразнил ее старший Клячев и оттолкнул рукой. — Не мешайся, матка. Сейчас наш командир разберется что к чему, подожди малость.

Мать пошла стороной, как тень, всхлипывая.

Деревня, несмотря на полночный час, гудела. Хлопки калиток, говор, ржанье лошадей — все заставляло думать, что фандековцы смешали ночь с рассветом и вот собираются выезжать, как всегда гурьбой, на покосы за реку. Возле избы старосты Кривова, куда подвели Костю, сидел на лошади всадник с саблей на боку, с винтовкой поперек седла, похожий на куль. Он свесился едва не к паху лошади, разглядывая арестованного и спросил весело:

— Кого это накрыли?

— Из города, — ответил старший Клячев, — красный сыщик наведался к маме.

— Ну-ну, — как-то радостно проговорил всадник, — веди его к Озимову, он сыщет ему подходящую статью.

Костю ввели в избу, полную табачного дыма, звона стаканов, шарканья ног, кислой вони самогона. На столе, за которым еще недавно сидели приезжие из уезда начальники, блестели сейчас в свете керосиновых ламп бутылки, чашки, стаканы, лежали на тарелках куски жареного мяса, ломти хлеба. Мужчины и парни — хмельные, говорливые, — кричали, обнимались, целовались, как в престольный праздник. Двое или трое, не в лад, тягуче пели:

«Дым валит, острог горит.

Споверь, еверь, ерки, марки,

Споверь-споверья…».

Среди сидящих узнал Егора Ивановича Побегалова, положившего голову на локти. Что-то кричал ему в ухо Камышов и поглаживал рукой затылок бывшего владельца пароходов в Петербурге. Тот поднял всклокоченную тяжелую голову, уставился на Костю мокрыми от слез глазами, трахнул кулаком по столу, что есть силы и завыл, тонко, будто ему в живот воткнул кто-то из-под стола раскаленную пику. Громче и слаженнее теперь затянули певцы:

«Я за этот за поджог

Попаду опять в острог

Эх, споверь, еверь,

Ерки, марки,

Споверь-споверья…»

— Давайте его сюда, — раздался громкий повелительный голос от угла стола. — Рад буду потолковать запросто с красным сыщиком.

У окна, положив локоть на подоконник, заставленный горшками герани, сидел и попыхивал папиросой большерослый мужчина лет тридцати, встрепанный, носатый, с выпуклыми, редко мигающими белыми глазами. Встретившись с этим взглядом, Костя даже вздрогнул, невольно подался назад, к двери, за которой с улицы доносились плачущие женские голоса. Младший Клячев, державший его под руку, засмеялся:

— Вона, его уже и ноги не держат. В штаны не наклал ли?

Слова эти и насмешки сидящих за столом зеленых обозлили и успокоили. Легко отбросил руку Клячева в сторону, подумав с бесшабашным весельем: «В другом бы месте нам сойтись, только бы и видели на земле с красными соплями».

— Но ты, — закричал Клячев, оскалил зло зубы и вскинул приклад винтовки.

— Дай, дай ему по зубам, поучи стервеныша, — подзуживал Камышов, — а то чуть с горшка и нам на шею комиссарить. Спрашиваю его сегодня, а он мне…

— Бросьте вы наседать на него, — проговорил носатый как-то вроде доброжелательно к Косте. — Парнишка еще молодой, что там спрашивать. Поди от титьки только-только мать отучила, а туда же в сыщики красноголовые…

Сидевшие за столом опять засмеялись и подобревшие загудели. И чудилось — грянь гармонь кадриль — как все они сорвутся со стульев, забарабанят сапогами…

«Эх, споверь,

Еверь, ерки, марки» —

не обращая ни на что внимания голосили певцы.

Пошатываясь, прибрел из кухни староста с миской овощной окрошки, перемешанной яйцами. Остановился подле Кости, разглядывая, как припоминая что-то. Обернулся к носатому, попросил:

— Уж вы бы, господин Озимов, не трогали этого парнишку. Молодость может заставила его пойти в такую контору. Не разобрался еще что к чему. А потом как видно не очень-то он одобряет советские законы, да указы. Поглядел-я как он сегодня днем со сходки ушел. Послушал, повернулся и в дверь. Значит что-то не по душе было. Не пожелал быть свидетелем грабежа… Так что ли, Костька?

За столом сразу стихли, все ждали, что он ответит. Вспомнился тут Косте Семен Карпович с его правилами и нехотя, сквозь зубы, выдавил:

— Чины уголовного розыска в политику не вмешиваются.

Сидевшие за столом остались довольны ответом, потому что загомонили снова, заулыбались дружелюбно. Даже на лице Камышова появилось некое подобие улыбки, а Побегалов, хрипло рыкнув, потянулся к бутыли с самогоном. Доволен остался ответом и сам Озимов. Он налил в стакан самогона и протянул Косте:

— Выпей-ка за власть свободного крестьянства без коммунистов.

Костя помотал головой:

— Не пью…

Поугрюмел сразу Озимов и плеснул в лицо Косте самогон, зарычал, выставив тяжелую челюсть в глубоких кровоточащих порезах от бритвы:

— А с красными так пьешь, наверное!.. Или у них послаще самогонки?..

— А красные по ночам не стаскивают с постели, — ответил тоже со злостью, — да еще по уху заехали.

— Ишь ты, сосунок, — язвительно и уже тихо сказал Озимов, — разговорился без вина. Язычок-то как у большевичка, так и попахивает. Может нам тебе его вырезать сейчас напрочь, да собакам бросить…