Войдя в цех, Костя остановился, как наткнулся на стену. Так вот она ватерная. От стены до стены протянулись длинные ряды причудливых машин. Крутились со свистом веретена. Неслись потоки нити — даже в глазах зарябило. Около машин неторопливо и как-то даже незаметно похаживали фабричные, больше женщины, с обнаженными по локоть рукавами.
Было в помещении влажно. Так влажно бывает в глухом бору после грибного дождя. Под потолками висела ясно видная на солнечном свету пыль, оседала на машинах, окнах, на головах ватерщиц. Запах чего-то кислого неприятного щекотал ноздри, даже замутило на миг.
— Вон, смотрите, — сказал фабкомовец, кивнув на сидящих возле окон пожилых мужчин. Сидели они тесно друг к другу, как ожидая кого-то, нехотя переговариваясь.
— Работает фабрика у нас в одну смену, — пояснил фабкомовец, — да и то не вся. Люди слоняются без работы. Скучно, хотя и нелегкая она доля мануфактурщика, а тянет сюда. Посидеть да посмотреть — и то вроде бы удовольствие.
Он провел их к последнему ряду машин, остановился возле высокой женщины. В ее руках мелькали тонкие нити пряжи. Как и все была она в белом платье, с голыми руками, босая. Обернулась — из-под платка седые пряди волос, глаза запавшие, кожа лица серая с желтизной. Почти уж старуха. Увидела Семена Карповича и как-то подалась вперед.
— Здравствуйте, Анна Георгиевна, — перекрывая шум, закричал Семен Карпович, — наведать тебя пришли, прямо на фабрику.
— Или с Николаем что? — тоже криком ответила мать Артемьева. И замолчала, будто горло перехватило. Смотрела на Шаманова с напряжением и страхом:
— Да пока на воле… Не ночевал он у тебя?
Артемьева быстро глянула на него и вроде бы как успокоилась. Перехватила порванную нить, еще что-то поправила. Как будто перестали для нее существовать непрошеные гости. Заговорила, глядя на машину:
— Приходил на днях вечером поздно. Принес в чемодане муки, да галет что ли то. Не взяла я…
— Раньше брала, — насмешливо вставил Семен Карпович.
Женщина кивнула головой.
— А сейчас не надо, — закричала сердито, — все голодают, а мы пироги печь. Велела забрать обратно. Или, мол, сама властям снесу… Заплакал Колька-то.
Она оглянулась на них — губы задрожали. Вытерла лицо ладонью, на щеке осталась мокрая полоса.
— Жалко мне его, Николу-то. Как волк рыщет, покою нет, злой, на все кругом лютый. Ночью во сне стонал, будто в жару был. Жутко мне было, даже плакала. От жизни он тяжелой стал таким. Как отца унесли, так с шестнадцати лет хлопок взялся таскать. Кормил сестренок, а сам голодный, бывало…
— А не знаешь, куда он пошел, — склонился к ее уху Семен Карпович. — Мол, уедет из города или в деревеньку какую… Или же здесь адресочек какой сказал? Может кому-то привет и поклон просил передать?
Она как будто не расслышала. Вдруг по безумному быстро и громко заговорила:
— Не нужно. Переживу. Другие-то живут, ну и мы переможемся. Осталась соль напаренная от прошлого еще года. Так поеду в деревню и наменяю продуктов…
— Ты вот что, — оборвал ее строго Семен Карпович, — как появится — сообщать надо властям. Или вроде бы соучастие получается.
И даже попятился, обожженный ее взглядом, умоляющим и злым. Опять губы задрожали и побежали рябью морщины. Снова махнула ладонью по лицу, как сметывая паутину-тенето.
— Ну-ну, тетка… — только и пробормотал Семен Карпович. Он обернулся, оглядел собравшихся постепенно вокруг них ткачей. Были они в большинстве пожилого возраста — старики, старухи — все с пасмурными лицами. Послышалось:
— Как с продуктами, ничего не слышно? Долго на три фунта муки в месяц будем…
— Скоро ли врагов угоним?
— Озимова чего не ловите, или руки опустили?
— В деревни на менку не съездишь. Того и гляди без башки вернешься домой… И насчет жилья бы надо подумать властям.
Семен Карпович развел руками, сказал, как отрубил:
— Наше дело, граждане ткачи, маленькое. Не Совет народного хозяйства. Мы знаем только про шпану, да рецидивистов. Вот тут и спрашивайте. Да газеты читайте побольше, если есть грамота у кого.
И как ошарашил собравшихся. Даже фабкомовец, стоявший за спинами, нахмурился.
Так агенты и ушли при полном молчании. И непонятно почему — только остался от этого разговора в душе Кости неприятный осадок. Подумал, спускаясь по лестнице за своим учителем:
«Или нельзя было поговорить по душам с такими усталыми. Или нельзя было их порадовать чем-то».
Наверное, Семен Карпович, и сам понял, что слишком сухо разговаривал с ткачами, потому что сразу же за фабричными воротами сказал виновато:
— А что бы они от меня хотели? Или я пророк? Насчет Озимова еще спрашивают. А этот Озимов быть может сейчас бы до сих пор параши таскал в тюрьме. Я ведь его, Костя, в семнадцатом году, летом, арестовал. По подозрению на кражу пистолетов из румынского вагона. Ну, в Румынию везли оружие, а здесь кто-то разграбил. Арестовал я его, нашел при нем наган с откидным барабаном и шестью патронами. Он тогда еще в запасном полку служил солдатом. Солдат и вор был, а сейчас, говорят, за офицера себя выдает, чин себе присвоил. Арестовал я его тогда, доставил к следователю. А следователь был Казюнин. Поговорил с ним да и выпустил. Тут цепь. Казюнин в преферанс бывало просиживал с поручиком Сеземовым — ну тем, что в «Царьграде» сидел в гостях. Сеземов из тех же мест, что и Озимов. Сын барышника. На продаже коней его папаша нажил себе помещичий дом. А у Озимова папа трактирщик. Так одно к одному — и выпустил видно. А теперь вот спрашивают с нас. Тут опустишь руки…
13
Где-то в лесах бродила банда Озимова, где-то надежно укрылся рецидивист Артемьев, стучали по булыжнику мостовых колеса санитарных линеек с ранеными бойцами, прибывающими в город с фронтов гражданской войны, был кусок колючего хлеба и луковица на ужин, были грохочущие выстрелами рассветы и озаренные пожарами ночи — и вместе с тем была любовь. Влюбился он в дочь извозчика, наверное, все же за улыбку. Эту нежную добрую улыбку она дарила ему, встречая во дворе, среди людской толчеи на улицах, с крыльца, где сидела однажды в простеньком платьице, босая, со штопкой в руках. Хотел подойти к ней, а ноги понесли сами собой к своему дому, в полутесный, пропахший мышами коридор под лестницей, в квартиру, где сонно и мерно тикают позеленевшие настенные часы, натужно скрипят половицы. Осторожно отдернул занавеску и опять наткнулся на ее улыбку. Шарахнулся от окна: все же неудобно подглядывать за девушками.
Александра Ивановна догадалась, заметила, наверное, как смотрит он на дочь Силантия.
— Ты, парень, вот что, — наказала ворчливо, — не очень-то глазей на Настьку. У нее женихов перебывала уйма. Никак выбрать не может. И капризная, да вертлявая. Да и рано тебе еще.
Лишь улыбнулся растерянно, не ответил, будто не расслышал наказ. Мало ли чего не нравится пожившим уже людям.
Почти каждый вечер Настя уходила в город, помахивая сумочкой, напевая. И качалась зонтом широкая клетчатая юбка над желтым песком двора. Он, если было время, тоже не сидел дома. Нравился ему город, покрытый сумерками, обожженный сотнями огоньков керосиновых ламп. Как из-под земли выходили на асфальт тротуаров толпы нарядных девушек. С криками, хохотом, визгом уплывали в темное небо поблескивающие алюминием американские качели, громче, веселей трещали по камням пролетки, загорались огни электротеатра. На белом полотне, под грохот пианино и плач скрипок скакали кони, сверкали сабли, тонкие и гибкие женщины бросались в объятия тонких и гибких мужчин.
— Таким бы вот, — завистливо размышлял, возвращаясь за реку, — таким же вот смелым. Скакать на коне, стрелять из нагана, прыгать с утесов в водопады. Тогда бы он храбро подошел к Насте, присел к ней на крыльцо, заговорил бы. Скажем про кино «Масоны» или про маскарад, который культурно-просветительная комиссия готовила на днях в городском саду…
А она сама подошла первая. Как-то пилил чурбан, выловленный из реки, услышал за спиной:
