– Не обожаю, просто читаю и радуюсь, что так и не вышла замуж.
– Да уж, вот так попадешь в «Эхо» – сразу поймешь, что ошиблась в выборе.
– Как думаешь, кто-нибудь из наших мужчин способен так же чудить? – шепчет Вайолет, прикрываясь газетой от Грейс.
Дайана вскидывает брови:
– Держу пари, что да. Мужчины есть мужчины, и этим все сказано. Нет конца дурацким выходкам, на которые они способны.
– Даже фрум?[6]
– Эти особенно! Религиозной женщине я еще доверюсь, но религиозному мужчине – ни за что. Просто они лучше умеют скрываться, как по мне.
– Но ведь Бен был не таким, правда?
– Да, но он был святым. А еще – сентиментальным донельзя, не умел подолгу хранить секреты и врать, в общем, такой был забавный.
– А тут дальше еще хуже… да еще женщина на этот раз! Подала на развод, хоть и выселила мужа в садовый сарай и пустила в супружескую постель квартиранта. Судья отказался рассматривать ее заявление о том, что муж ее оставил, и объяснил, что это она его оставила. Ну и наглая же баба.
– Вот это хуцпа.
– О нет… Еще одно ограбление со взрывом гелигнита в Лондоне. Ювелира, который делал оправы для бриллиантов в Мейфэре, – следов проникновения со взломом нет, но сейф взорван, и тридцать тысяч фунтов похищены, за последние двенадцать месяцев это уже шестое нападение одной и той же банды.
– Знаю я, к чему ты клонишь, Вайолет. Но разве такая банда польстится на гроши в нашем сейфе? Их даже на ужин в «Савое» не хватит.
– А если местным придет в голову то же самое? Думаешь, после войны трудно раздобыть гелигнит? Да его же полным-полно припрятано по всей стране.
– Ум у тебя как подводная лодка, нет таких глубин паранойи, которые были бы для нее недосягаемы.
Вайолет медленно поворачивает голову, окидывает сестру пренебрежительным взглядом.
– А ты чересчур наивна. Этот мир меняется лишь к худшему, так что остается либо не обращать на это внимания, либо делать все, что можешь, чтобы защититься.
– Вот уж наивной меня никак не назовешь. Просто я стараюсь зацикливаться не на потрясающих ножами маньяках, бандах с взрывчаткой и всевозможных катастрофах, а на чем-нибудь приятном. Кстати, о приятном… Пурим!
Грейс поднимает голову и словно оживает после долгого молчания.
– Мам, а ты научишь меня танцам в линию? А бархат для юбки ты нашла? Тетя Вайолет уже сделала мне корону.
– Еще нет, я искала пурпурный, а пока попадались только красные и синие. Но не волнуйся, я успею, и сахара я сэкономила достаточно, так что сможем испечь не меньше трех кексов, да еще с настоящими яйцами от миссис Ллевеллин.
– Ручаюсь, ты будешь красивее настоящей царицы, – улыбается Вайолет.
– Очень на это надеюсь! Сара тоже будет царицей, и я хочу выглядеть лучше, чем она.
Открытка со взморья еле держится сбоку на шкафчике; липкая лента, которой она приклеена к лакированному палисандру, иссохла и пожелтела. Смотреть на нее настолько привычно, что она замечает только силуэты и цвета: толстый мужчина и тоненькая девочка, мешок, из которого сыплются золотые монеты, облачко для текста, повисшее между ними. Это ее отец повесил сюда открытку, почему-то забавляясь ее легким пренебрежением к таким людям, как он сам, хозяевам ломбардов и заимодавцам. Ей открытка была ненавистна, но убрать ее означало убрать и отпечаток его пальца, сохранившийся между липкой лентой и глянцевым голубым картоном, и смех, краткими порывами вылетающий из его зарубцованных легких. Эти драгоценные реликвии были необходимы, чтобы напоминать ей: их лавка – не тюрьма, а святилище, изобилующее метками ее жизни и жизни ее родных. Она придвигает к себе рулон дорогой белой тафты и вспоминает, как мягко отец говорил, что очень хотел бы раскроить эту ткань ей на свадебное платье, но подобно ей самой, тафта осталась нетронутой, так и пролежала у стены вместе с другими роскошными отрезами. Она разворачивает целлофановую упаковку и оценивает состояние товара: шелк стал немного ломким и тонким по краям, впитал запах сырости от стен, но, к счастью, дыр в нем нет. Еще одна импульсивная отцовская покупка – порадовать глаз красотой, вместо того чтобы положить деньги в кассу. Пощупав ткань, она прикидывает, как сошьет из нее платье для Грейси на Пурим – все лучше, чем тафта так и проваляется здесь без дела, думает она. Их покупателям такая роскошь не по карману. Она открывает один из крошечных ящичков в шкафу с разной галантереей и находит разрозненные стеклянные бусы, перламутровые пуговицы, блестки и ленты. Она могла бы расшить ими прелестный лиф из дешевого синего плюша, а тафту пустить на пышную юбку. Отец наверняка улыбнулся бы, увидев Грейс в таком роскошном наряде, ведь сам он изо дня в день носил одни и те же твидовые брюки и жилет, а подштанники штопал и латал до тех пор, пока на них живого места не оставалось. Не из тех они были людей, чтобы баловать себя; только малышка Дайана овладела искусством хорошо одеваться – наверняка потому, что все детство проходила в чужих обносках. До Пурима еще шесть дней, в выходные ей хватит времени дошить платье и порадовать племянницу неожиданным подарком – парой эмалевых браслетов.
По Бьют-стрит грохочет трамвай, поднявшийся ветер барабанит в оконные стекла. Одно большое – настоящее викторианское, на закате отбрасывает искаженное отражение на стену. Другое пришлось заменить в сорок седьмом, когда какой-то солдат швырнул в окно лавки кирпичом, чтобы отомстить по своему разумению за двоих британских солдат, которых Иргун повесил в Палестине. До дурня явно не дошло, что один из этих двоих тоже был евреем. Розенбергам в Манчестере пришлось еще тяжелее. Пабы закрылись в те банковские каникулы из-за нехватки пива, и какая-то шпана воспользовалась снимками мертвых Томми на первых полосах газет как предлогом, чтобы разгромить столько еврейских лавок, сколько нашлось в Читем-Хилле. Потрясение, которое испытала Вайолет в ту летнюю ночь, когда разлетелось стекло в их окне, еще живо: от каждого неожиданного грохота или лязга ее нервы натягиваются туго, как струны. Она терпеть не может время закрытия соседних заведений, когда улицы наполняются мужскими криками, звоном разбитых бутылок и руганью, а между матросами, докерами и рыбаками с траулеров вспыхивают драки.
Этот клочок земли, отвоеванный у болотистой низины и все еще жидкий глубоко под фундаментами, – их единственное убежище. Однако сырость ползет вверх по стенам домов, подтачивает их, предостерегает, что им здесь не место и что когда-нибудь их домом вновь завладеет море.
Кажется, что дождь не прекращается ни на минуту, и сегодня льет сильнее обычного, струйками стекает на тротуар с насквозь промокшего парусинового навеса над входом в лавку. Вайолет выглядывает в окно как раз в тот момент, когда мимо проезжает такси: дворники скользят по стеклу туда-сюда, внутри хорошо одетая пара страстно целуется, закрыв глаза. Открыв дверь, она выходит подышать минутку свежим воздухом; даже в такую погоду компания мальтийских моряков стоит возле их ночлежного дома и беседует во весь голос. Дальше по улице мистер Зюссен высовывается из дверей, озабоченно присматривается к переполненной сточной канаве перед его ломбардом. Он похож на персонажа из Библии: длинная белая борода свисает до пупа, рослое, нервное, плоскозадое тело живет, кажется, уже не первый век, унылое лицо обычно глядит равнодушно – десятилетием больше, десятилетием меньше – из застекленной будочки кассы. Вайолет любит и его, и всех персонажей, среди которых выросла, любит их цельность и приземленность. Налетает ветер и бьет, сырой и холодный, ее по щекам. Еще один день закончился, шепчет она себе под нос, потом закрывает дверь.
Взглянув на наручные часы, она видит, что минутная стрелка дрожит почти у восьми, и, когда уже собирается запереть все пять замков, две молодые, броско накрашенные женщины шагают из-под дождя под навес.
– Паршивый вечер! А я, как назло, забыла зонт дома. Можно нам заскочить на секунду, мисс Волацки?
