Он тоже пробуждается от сна, разминает затёкшие каменные лапы, лениво поднимает рогатую, поросшую неровными рядами телеантенн голову. Полупрозрачными серыми облачками уносится к облакам его ядовитое дыхание. Выхлопные газы, отработавшие в двигателях примитивных колёсных автомобилей; вырывающиеся из высоких кирпичных труб клубы чёрного дыма; тоненькие, почти вертикально тянущиеся вверх, струйки далёких пожаров.

До города далеко, но я прекрасно чувствую удушливую вонь горелой резины, плотную пыль жарких площадей, кружащее голову марево нагретого асфальта… тугое облако безнадёжности и отчаяния, тяжкий вал покорности, искрящиеся всполохи жажды богатства и власти, отточенные дуновения ненависти, стянутые в тугие пружины сгустки бессилия, редкие гаснущие искры ярости и почти незаметные переливы тайной мести.

Жестокий и беспощадный мир. Отвратительный, как все миры, виденные мной до него. И столь же жалкий, как те, что увидеть ещё предстоит. Они все похожи друг на друга, и если бы не было переходов и граней, едва ли можно было различить, где кончается один и начинается другой.

Солнце оторвалось от слегка неровного края убегающей вдаль степи и засияло в полную силу. Я неохотно поднимаюсь с камня и неспешно иду по дороге вниз, в город.

* * *

Приятная утренняя прохлада бесследно истаяла ещё до того, как я подошёл к первому зданию. Высокое, сложенное из одинаковых серых блоков, похожее на другие дома, как одна капля грязной воды походит на другие. Тускло отсвечивают вдаль стеклянные прямоугольники окон, уныло покосились входные двери подъездов, вяло шелестят припорошёнными пылью листьями низкие криво обрезанные кусты палисадов…

Унылое, серое, неуютное пространство. Здесь нет места мечте, вдохновению, радости, нет места жизни. Серое облако безнадёжности и покорности судьбе тяжёлой плотной подушкой придавило дом к земле.

Иногда внешняя и внутренняя суть вещей меняются местами, становясь удивительно похожими друг на друга. Серые стены, серые тротуары, серое небо над головой. Множество серых людей с пустыми глазами, спешащих по своим мелким делам. Удушливая пыль, редкие дуновения обжигающе-жаркого ветра, плавящийся асфальт мостовых. Серые коробки одинаковых зданий, уныло выстроившиеся кривыми рядами. Я иду по улицам, проспектам, бульварам, проходным дворам, площадям и трущобам. Я хочу прочувствовать этот мир сполна, прежде чем исполнить то, для чего я пришёл.

Хмурый перекрёсток со слепыми огнями светофоров гудит недовольством насквозь занятых людей. Широкий чёрный как сама ночь джип-чероки наполовину вошёл в бок пригородного автобуса. Не пристёгнутый водитель вылетел через лобовое стекло, и его ноги двумя палками торчат из развороченного борта наружу. На тротуаре рядом стоит помятая машина с небрежно намалёванным на боку красным крестом. Двое людей в белых балахонах пытаются сделать что-то с третьим, но тщетно: душу больше ничто не связывает с бренным телом. Хмурый служитель закона с пустыми, ничего не выражающими глазами «душевно» беседует с потным водителем автобуса – в джипе ехал кто-то слишком главный, чтобы ему можно было не уступить дорогу.

Я скольжу по нему безразличным взглядом и продолжаю свой путь.

Узкая улочка щеголяет глубокими ямами в потрескавшемся от времени асфальте. Прислонившиеся к стенам кучи мусора не помнят, когда их в последний раз убирали. Жадно разинувшая низкую пасть подворотня зияет чёрными провалами гнилых железных прутьев. Трое крепких человек в одинаковых кожаных куртках обчищают карманы четвёртого и лапают пятую. Ему сегодня повезло, надают пинков и отпустят домой, разве что с синяком под глазом. К девушке фортуна не столь благосклонна, и ей ещё придётся немного поработать. Она не сопротивляется. Мельком встречаясь с ней взглядом, я ощущаю касание ледяного ужаса, кристально-чистого понимания, и – вновь – безнадёжности и покорности судьбе. Она не попытается убежать, и не будет сопротивляться. Она постарается расслабиться и получить удовольствие, как её учили…

Широкая улица смотрит мутными окнами витрин и обшарпанными покосившимися вывесками. Ко входу в одно из зданий тянется длинная очередь. У каждого в руке по маленькой белой бумажке. Они не надеются, но всё же ждут, сами не знают чего.

Трамвайная остановка. Два обклеенных объявлениями бетонных столба, на них каким-то чудом держится гнутый лист тонкого железа. На заплёванной лавке, тупо уставившись в покрытый засохшей блевотиной асфальт, сидит наркоман. Чуть поодаль на относительно чистом краешке, подстелив газетку, примостился старик. Его голова ритмично дёргается; из уха торчит и тянется к карману тоненький проводок – дешёвый слуховой аппарат. Рядом примостилась компания пацанов, у каждого в руке по бутылке дешёвого пива. Кожаные куртки, гнилые зубы, чувство самодовольства и упоения собственной крутостью.

Крашенное в белый цвет здание правительства. Перед ним угрюмо застыла толпа с плакатами и флагами. «Хлеб», «Свобода», «Гласность», «Демократия»… перед входом сомкнули ряды бойцы в камуфляже и в масках. Толпу яростно заводят сразу несколько неприметных ораторов. Она угрожающе надвигается вперёд, слепая и оттого ещё более страшная в своей вынужденной ярости. Бойцы стоят недвижно. Ещё немного, и они начнут стрелять на поражение, выполняя приказ. Часы на башне громко возвещают конец рабочего дня.

Перекрёстки, улицы, снова перекрёстки, дворы, замызганные парки, сломанные и сожжённые скамейки, перевёрнутые скомканные мусорные урны. Редкие чахлые цветы на газонах; по ним не прошёлся только ленивый. Толстый слой гниющих отбросов. Тощие коты с беспощадными зелёными глазами отчаянно дерутся за право урвать кусочек побольше.

Грязный засыпанный обрывками старых газет, каким-то мусором, битым стеклом и скуренными напрочь бычками двор. Двое бритых людей в спортивных штанах около пивного ларька. Продавщица судорожно отсчитывает дневной заработок и заискивающего заглядывает в ухмыляющиеся лица. Четыре подъезда угрюмо глядят чернотой выбитых дверей. В одном из них компания подростков собирается ширнуться на последние деньги. В песочнице лепит куличи компания малышей. Из окон первого этажа доносится глухая брань – два соседа ссорятся из-за последней бутылки водки, пьяный муж срывает злость на нелюбимой жене, а отец учит разуму сына. Захлёбывающийся рыданиями вой уносится вверх и расплёскивается вокруг.

Я иду дальше, стараясь не слушать, и всё равно замечая. Так иногда бывает, когда из огромной толпы на фоне общего шума вдруг доносится чей-то отдельный голос.

Я иду дальше.

Забросанный пустыми бутылками и пакетами парк. Зелёные кусты, хмурые голубоватые ели, редкие чахлые цветы на немногочисленных клумбах. На площади рядом стоит монументальная фигура одного из местных вождей. Одна рука прижата к груди, другая же повелительным жестом указывает вниз. В глубине парка пересохший фонтан. Чуть дальше на низком каменном возвышении поставлена неширокая гранитная стенка; на ней аккуратно выбиты колонки имён и даты. Из аккуратной дыры в граните вырываются слабенькие язычки огня. Между огнём и стенкой лежит охапка цветов. Свежих. Вокруг стоят потемневшие от времени и дождей деревянные скамейки с вырезанными на них именами. На одной из них сидит влюблённая парочка; она сидит у него на коленях и улыбается безмятежно-счастливой улыбкой. Другую занял дед с целым выводком внуков. Детский смех, незамутнённая радость жизни, слёзы из-за разбитой коленки, тёплая улыбка старика и ласково прищуренные глаза. Уголок моего рта дёргается и ползёт вверх в неожиданной судороге, когда я прохожу мимо.

Ухоженный дом на склоне холма, гладкие струганные стены, прижавшаяся к крыше кирпичная труба. На стуле перед мольбертом сидит художник. Закатное небо отсвечивает всеми оттенками красного и оранжевого, отражаясь в лениво текущей реке. Унылые серые стены многоэтажек сверкают невозможно-яркими тонами. Многочисленные крыши как будто стремятся ввысь, к небу. И грубые натуральные краски на столь же грубом холсте удивительно красочно дышат жизнью. Неуловимое дыхание этой взбалмошной девчонки непросто почувствовать, сохранить же ещё сложнее. Но здесь… здесь она явно стоит за плечом и подсказывает, а может быть и сама водит кисточкой, представая во всей своей красоте и многообразии.