Лев Троцкий — публицист «идейный», точнее — ангажированный, а поэтому в своих статьях — будь то политический памфлет или литературная критика, — всегда манифестирует, как ледоход, пробивая в закостенелом, по его убеждению, духовном пространстве свежие идеи. Но, так или иначе, все они сводятся к вычленению подспудных «причин», благодаря которым появляется на свет разбираемое им произведение. И всегда эти причины имеют социальную природу. Из любой литературы Л.Д. Троцкий «по капле выдавливает» буржуя¹². В созданной его усилиями «Трисэсэ-рии»¹³ подобный подход лег в основу пресловутого метода социалистического реализма.

Тогда как Илья Маркович Троцкий — вполне заурядный очеркист, без особых аналитических, метафизических или идейных амбиций. По классификации другого Троцкого, он типичный

мелкобуржуазный интеллигент, <который — М.У.> — увы! — в качестве «инструмента», пользуется беглыми наблюдениями и поверхностными обобщениями — до тех пор, пока большие события не ударят его крепко по темени¹⁴.

Илья Троцкий — кочующий по миру журналист, собиратель фактов для корреспонденций типа «обо всем понемножку», «милый друг» различного рода знаменитостей, сочинитель трогательных воспоминаний с ностальгической жилкой — в исторической перспективе фигура не политическая, а культурологическая. Он боготворил литературу — эту «священную корову» русской духовности

и как всякому русскому интеллигенту, ему было свойственно просветительство — желание научить народ азбуке, преподать ему некие элементарные навыки, <в том числе — М.У.> гигиенического свойства¹⁵,

— избегая при этом крайностей, свойственных его идеологически ангажированному однофамильцу.

В качестве примера, характеризующего литературную публицистику «двух Троцких», можно сопоставить их статьи о популярном в конце XIX — начале XX в. немецком писателе Германе Зудермане¹⁶.

В 1902 г. Лев Троцкий опубликовал в газете «Восточное обозрение» статью «Да здравствует жизнь!» о драме Зудермана «Es lebe das Leben!»¹⁷. Это была первая в России серьезная критическая работа о творчестве популярного в конце XIX — начале XX в. немецкого писателя. Автор начинает статью с формулировки своего видения литературного жанра трагедии как отражения «социальных законов».

...в классической трагедии главным действующим лицом — хотя и без лица — был Рок. Он сокрушал, расстраивал, губил, карал, он потрясал сердца, он рождал в зрителях трепет ужаса («беременные женщины выкидывали, дети умирали в содроганиях», говорит наивное предание), — в этом собственно и крылось торжественное величие трагедии. Теперь рока нет. Его роль выполняется (pardon!) мелкой сволочью социальных законов — спроса и предложения, конкуренции, кризисов и пр. и пр., — армия более дисциплинированная, но не менее безжалостная. Темная стихийная сила Судьбы, неожиданными и неотразимыми волнами смывающая, как прибрежный песок, человеческие надежды, ожидания и идеалы, разменялась — обидно сказать! — на цифры, на статистику.

Я полагаю, однако, что дело все-таки не в этом. Где бы ни лежали причины «вырождения» трагедии, во всяком случае несомненно, что превращение Рока в социальный закон не лишило страстей их напряженности, страданий — их пафоса... Законы общественной жизни и партийные принципы, в которые их облекает сознание, это тоже сила, не уступающая в своем величии древнему фатуму.

Общественные принципы в своей безжалостной принудительности способны, не менее Судьбы Эсхила, растереть в прах индивидуальную душу, если она вступит с ними в конфликт. <...>

Речь у нас идет о пятиактной пьесе Зудермана <...> «Да здравствует жизнь!».

Это произведение носит название драмы, но в нем, — если отрешиться от схоластических критериев — можно найти все основные элементы трагедии. Другой вопрос — до какой высоты сумел их поднять Зудерман...

Далее идет краткое изложение сюжета пьесы, который строится на конфликте между отвлеченными моральными принципами аристократа-охранителя, радеющего за святость института брака, и реальной ситуацией, где он оказывается возлюбленным жены собственного друга и единомышленника.

Здесь, на сцене, — мир личных отношений. Тот же барон любит в течение пятнадцати лет жену своего друга Беату, которая и является его истинной подругой жизни, вдохновительницей его лучших идей, «сущностью, окраской и апогеем его бытия», наконец, воспитательницей его сына. Интимные отношения развиваются в борьбе с основами общественно-нравственного миросозерцания, которая углубляет их и под конец сообщает им невыразимый трагизм. Принципы проходят железною стопою по человеческим костям.

В общем и целом — вполне толстовская проблематика из «Анны Карениной» и «Крейцеровой сонаты», где герои являются мучениками своих собственных принципов. Однако Лев Троцкий находит истинных виновников личной трагедии главного героя — барона Рихарда Фелькерлинга в лице ряда второстепенных персонажей и далее делает далеко идущие выводы в духе ницшеанской концепции гибели принципов аристократического благородства под натиском «ресентимента». В качестве носителей столь низменной духовности в пьесе, по мнению Л. Троцкого, выступают представители «рыцарско-германско-европейско-капиталистического миросозерцания». <Они — М.У.>, а не идеалисты реакции Фелькерлинги, составляют материальную силу партии угнетения. Все живое гибнет в ее атмосфере.

Да и не может быть иначе в той немецкой среде, где реальные основы всех понятий и суждений давно размыты. Где весь идеализм, одухотворявший некогда жизнь, выдохся без остатка и заменился несколькими окостеневшими формулами «господской морали», патетически провозглашаемыми в парадных случаях, но нарушаемыми на каждом шагу практического обихода. Где собственная сословная «честь», утратившая старый романтический ореол, представляется лишь прозаическим «исполнительным листом», выданным из государственной германской канцелярии на право взыскания с плебейских масс.

Сын этой среды, который смотрит на ее моральные постулаты не как на неизбежный «этикет», а как на руководящие и вдохновляющие идеи, который чуток и честен с собою настолько, чтобы давать себе отчет во всех нравственных конфликтах, создаваемых его общественным положением, который в то же время настолько пропитан предрассудками своего «общества», что отречься от них для него значило бы отказаться от разумного существования, — такой человек воплощает в своем лице трагические черты отжившего сословия.

Как герой античной трагедии, он обречен року... року своей касты. Таков барон Рихард Фелькерлинг.

Судьба его безмерно скорбна. Но в наше отношение к нему примешивается струя холода. Понятно почему: для нас это человек другой планеты. Хочется сказать: пусть мертвые хоронят своих мертвецов.

Нам же пристало жить, жить и работать для жизни.

Es lebe das Leben!

Десятилетие спустя И.М. Троцкий публикует в газете «Русское слово» свое интервью с Зудерманом, а в 1928 г., в газете «Сегодня», очень интересную с историографической точки зрения статью-некролог «Зудерман и Толстой»¹⁸.

Умер Герман Зудерман. Ушел из жизни кумир провинциальных див, театральных предпринимателей, мечтательных дев и идейно настроенных юношей. <...> Нужно правду сказать, Зудерман как художник и драматург уже лет двадцать мертв для германской литературы. О Зудермане в последние годы не говорили. <Им> зачитывалась <только — М.У.> провинция.

Зудермана, как драматурга, вознесли на вершину славы женщины: Элеонора Дузе, Эльза Леман, Вера Комиссаржевская и Елена Полевицкая.

<...> В девяностых годах прошлого столетия <ХІХ в. — М.У.> Зудермана ставили в ряд с Ибсеном и Гауптманом. С годами, однако, в свете Ибсена звезда драматического натурализма Зудермана тускло померкла. Развенчал его известный германский критик Альфред Керр. Под бичующим хлыстом керровского сарказма от художественной ценности творчества Зудермана мало <что> осталось. Он ушел из жизни оцененный, но крепко обиженный. И если его драматическое творчество еще некоторое время в провинции будет жить, то беллетристика обречена на невзыскательный литературный вкус пасторских дочек, отставных чиновников и сентиментальных вдов.