Я в точности выполнял ее указания. Покупал диски и книги толщиной в триста страниц, главным образом о драконах. Один ходил в кино. Или становился перед окном, откуда открывался вид на весь залив. В ясные вечера с моего седьмого этажа казалось, что до Эльбы рукой подать, а Корсика выглядела ее тенью. Анджела находилась на противоположной, невидимой стороне острова. И все же я видел ее, запертую на этом клочке земли, словно томящуюся в башне принцессу, которую надо спасти. Возможно, как раз в эту минуту она пишет мне письмо. Из родительской спальни слышались приступы кашля, от которых дрожали стены. И тогда я брал ручку и тоже писал ей.
Однажды в апреле меня разбудили среди ночи. «Ну что же, я готов», – подумал я, хотя совсем не был готов. Это была мама (тогда она еще ходила); она сказала, что вызвала отцу скорую помощь.
Отца положили в больницу. У него оказался перитонит, от которого мог бы сдохнуть слон. Непонятно было, откуда он взялся: никаких предвестников не отмечалось, к тому же мой отец придерживался очень строгой диеты – все ел без соли, супы, жиденькие бульоны, белое мясо, которое иногда, в порядке исключения, приправлял капелькой оливкового масла. С вином он был очень осторожен, в основном использовал его в кулинарии. Единственным излишеством, от которого он не мог отказаться, было сладкое: раз в месяц он покупал трубочки с кремом у кондитера-сицилийца на улице Ла-Мармора. Откусив кусочек, он всегда произносил: «Весь прошлый месяц я не жил, а выживал».
Поначалу мы думали, что его быстро вылечат, но не тут-то было. У него оказался атипичный случай, и во время операции он на два дня впал в кому. После реанимации его продержали в больнице еще десять дней, чтобы обследовать и дать восстановиться. Я был рядом с мамой, у которой тогда уже начались проблемы со здоровьем. Она вдруг осознала, что я могу остаться один на свете, и эта перспектива ее ужаснула. Если бы это случилось тогда, было бы лучше для всех. Мама без конца разговаривала по телефону в комнате для курения, держа в руке записную книжку мужа. Из-за того, что он слег, у целых курсов сбилось расписание занятий, лекции были под угрозой срыва, один симпозиум пришлось даже отложить, что нарушило рабочий график десятка участников. Я смотрел, как женщина, от которой остались кожа да кости, вдохновенно переписывает график профессора Балестри: казалось, эта миссия заряжает ее энергией, действуя, как лекарство.
Но еще важнее было другое: я впервые осознал силу и цельность характера моего отца. Это проявлялось во всем, чем ему приходилось заниматься: в организации лечения жены и оплате гигантских счетов, в работе в университете, в написании и сдаче научных статей. Он не отступал ни на шаг. И теперь, когда он был выбит из колеи, последствия ощущались очень сильно. Именно тогда в моем представлении он стал превращаться в героя. Не потому, что был видным ученым-антропологом, а из-за мудрости, которая помогала ему противостоять судьбе. Он сосредотачивал усилия на одной цели и действовал с точностью лазера, не растрачивая попусту энергию. Он умел управлять своими эмоциями. Мои сверстники считали, что быть сыном ученого – это скучно и не престижно: гораздо лучше иметь отца, который запросто может переделать карбюратор и глушитель у скутера, чтобы он разгонялся до ста километров в час. А мой отец знал, как развивались народы и племена. Он брал в руки какую-нибудь безделушку – и рассказывал историю ее создателя. Ему было достаточно формы бокала. Фасада дворца. Я смотрел, как он лежит на больничной койке, невозмутимый и безупречно любезный с врачами и медсестрами. Ему хотелось всегда выглядеть достойно. Не знаю, что он обнаружил в своем железном ящике-тюрьме, вернувшись после непредвиденной отлучки.
* * *
Когда гроб опустили в могилу, какая-то часть меня самого устремилась туда вслед за мамой. Словно чья-то рука сжала мне внутренности. Ноги подкосились, и я вдруг обнаружил, что сижу на гравии, которым были посыпаны дорожки кладбища. Но я не плакал. Противно было, что все глазеют на меня, возникало ощущение, будто я голый, причем разделся специально, им напоказ. Я убежал, не дожидаясь окончания церемонии. Отец, попрощавшись с немногочисленной родней и самыми близкими друзьями, нашел меня в машине: я сидел с включенной музыкой.
Началась другая жизнь. Теперь по утрам меня будила румынка Сумира, которая нанялась к нам в постоянные помощницы по хозяйству. Она всегда была веселая, все время пела. Вначале она вызвала у меня мгновенную неприязнь: смерть моей матери помогла ей в решении собственных проблем. Но потом я свыкся с ее присутствием и стал ей доверять. Когда Сумира не распевала песенки, больше похожие на кудахтанье, она говорила о своем сыне, от одного имени которого у меня болели уши. Василе. Василе все делал лучше всех, от прыжков в высоту до игры на фортепиано. В итоге мне стало смешно, что меня постоянно сравнивают с этим парнем. «Василе ростом два метра», – говорила Сумира. Или: «Василе первый в классе по хеохрафии». И еще: «Девчонки рвут на себе волосы, когда Василе идет по улице». Она произносила это с нежностью.
Теперь у нас дома пахло по-другому. От блюд восточноевропейской кухни шел такой забористый аромат, что горло перехватывало еще в лифте. В основе рецепта всегда был кусок какого-нибудь животного, который полагалось вываривать на медленном огне. «Кухня бедняков», – говорил мой отец с энтузиазмом человека, готового променять обед на путешествие в глубины истории. Рис и вареную картошку она подавала на одной тарелке. Если моих сверстников закармливали спагетти, то меня пичкали мамалыгой и чорбой. Запах въедался в стены. Зайти утром на кухню, чтобы выпить кофе с молоком, было проблемой: там все еще пахло вчерашним варевом. «Василе кушает пастрами, чтобы быстро бегать!»
Я рассказывал Анджеле о нашей ненормальной помощнице по хозяйству. Ее это забавляло, и вскоре тема Сумиры стала у нас излюбленной. Я рассказывал, что румынка любит выпить, и мы с Анджелой умирали от смеха, когда я описывал, как она порой напивается до бесчувствия, и нам с отцом приходится вдвоем тащить ее в комнату для гостей, а она при этом пускает газы. А еще Сумира храпела. «Может, постучаться к ней?» – говорил папа, озабоченно почесывая в затылке: нам казалось, что потолок вот-вот обрушится. На следующее утро она была свежа, как цветок. Когда мы приходили на кухню, она весело напевала над поджаренными ломтиками хлеба и при своих внушительных габаритах порхала, словно стрекоза. «Как вам спалось?»
А потом она влюбилась в Корради, нашего соседа по площадке. Это был щуплый человечек без больших запросов, который всю жизнь прожил именно так – без больших запросов, и каждый мог прочесть это у него на лице. Давно овдовевший, Корради отличался необычайной кротостью и обходительностью; его единственной страстью были пластинки на 78 оборотов, которых он собрал огромную коллекцию. После первых утренних теленовостей, когда я, заткнув ноздри ватой, выпивал по-быстрому свою чашку кофе с молоком, сосед ставил один из хитов квартета «Цитра», и музыка не умолкала до полудня. Я рассказывал Анджеле, как эти двое, великанша и бухгалтер-пенсионер, подстраивали «случайные» встречи на лестничной площадке и обменивались приветствиями. Это было мило. Иногда они осторожно, со старомодной церемонностью, подтрунивали друг над другом. В письмах я пытался объяснить ей одну вещь, но у меня не получалось: иногда в таких мелочах, как «добрый день» и «добрый вечер», для человека заключается вся жизнь. Я писал это, а потом зачеркивал написанное.
После смерти мамы поездки на Сант-Андреа прекратились: продолжать снимать этот дом было бы слишком тяжело по многим причинам. И мы стали проводить каникулы в городе. Мой отец в своем обычном костюме весь день сидел на балконе, устроившись в пляжном кресле. Но книги были у него под рукой, рядом с лимонадом, который Сумира готовила целыми кувшинами, в том числе для себя, поскольку не выносила жары. Период с мая по сентябрь был для нее адом, она только и делала, что чем-нибудь обмахивалась. И старалась не вылезать на солнце, избегая его, словно оскорбление. Или даже встречу с дьяволом.
