– Простите, совсем запамятовал. Позвольте хоть обтереть ее.
Пакет мешал Кальмару. Он не надеялся, что хозяин гаража не заметит его, и, вместо того, чтобы положить в багажник, небрежно бросил на сиденье.
– Прекрасный день, хоть и жарко. Не знаю, какая погода стояла у вас там, а здесь уже много лет не было такого пекла. Вы ведь знаете наш квартал не хуже меня, тринадцать лет тут живете. Все как будто приличные люди, и, представьте себе, – я своими глазами видел, как хозяйки выходили за покупками в шортах, а ребятишки играли на улицах в купальниках…
Кальмар ехал к площади Оперы по почти пустынным улицам. Ему даже удалось найти на улице Обер место для машины, и, поставив ее, он устремился в один из банков на Больших бульварах. Поднявшись по лестнице в зал, довольно прохладный и казавшийся даже темным по сравнению с залитыми солнцем улицами, он вдруг почувствовал, как его охватила паника.
Кальмар понимал, что сейчас он делает первый серьезный шаг. Впрочем, нет. Первый шаг он сделал, когда открыл автомат для хранения багажа на платформе лозаннского вокзала. Но и это не совсем точно, ибо в ту минуту поручение незнакомца не вызывало еще у него никаких подозрений.
В крайнем случае, если бы полиция подняла всех на ноги, она могла бы разыскать итальянца-контролера, который проверял проездные билеты около Падуи, и тот, конечно, вспомнил бы, что вырвал из билетной книжки незнакомца розовый талон. А полицейский из Домодоссолы, медленно перелиставший паспорт и вернувший его владельцу с почтительным поклоном?.. Кстати, почему он ему поклонился? Ведь не поклонился же он Кальмару. Может быть, потому, что это был человек, известный или занимавший видное положение в какой-то стране? Скажем, дипломат? Нет, неизвестный не походил на дипломата, он ни на кого не походил. По существу, описать его было бы невозможно.
Кальмар нашел окошечко, где меняли валюту. Перед ним стояли человек шесть: несколько американцев и две немки. Американцы протягивали в окошко аккредитивы, кассир просил их расписаться, а потом, после беглого сравнения подписей на корешке и на чеке, выдавал французские деньги. Один иностранец затеял было спор с ним, не соглашаясь с выданной ему суммой, но две немки – мать и дочь, стоявшие позади него, стали проявлять нетерпение и заставили его отойти. Время приближалось к полудню, и Кальмар опасался, что касса закроется на обед. Тут он вспомнил, что оставил пакет с чемоданчиком на сиденье, хотя намеревался остановиться на какой-нибудь тихой улице и спрятать его в багажник. Ну, да что там! Машина заперта, а небрежно перевязанный пакет едва ли привлечет воров.
Перед Кальмаром оставались еще два человека… Потом один, теперь его очередь. Кальмар протянул стодолларовую бумажку – только бы не дрожала рука. Как он и ожидал, кассир удивленно поднял на него глаза, пощупал ассигнацию большим и указательным пальцами, дабы убедиться, что она должной толщины и плотности, затем посмотрел ее на свет.
– Одну минуту, пожалуйста.
Кассир откинулся назад, выдвинул ящик стола, находившийся на уровне его живота, и вытащил оттуда узкий реестр с колонками цифр.
Хотя все это длилось несколько секунд, позади Кальмара уже образовалась очередь из нескольких молодых итальянцев.
Задвинув ящик, кассир спросил:
– Желаете получить французскими деньгами?
– Да, пожалуйста.
Купюры по десять франков поскрипывали под пальцами кассира. Считая их, он отгибал уголки, ибо они были сложены пачками, как доллары и фунты в чемоданчике незнакомца.
Потом кассир еще раз пересчитал банкноты и добавил две монеты – в два франка и в один франк.
Кальмар не стал вкладывать деньги в бумажник, а просто сунул их в карман. Итак, доллары настоящие! И у него на квартире по улице Лежандр, в портфеле, валявшемся на полке шкафа, лежит около полутора миллионов франков!
Первый раз в жизни он тратил не принадлежавшие ему деньги. Впрочем – нет! Был такой случай, когда он украл, украл по-настоящему, с полным сознанием совершаемого проступка. Ему было лет десять-одиннадцать. Стояла такая же вот жара, как сегодня. В ту пору ни родители, ни он не уезжали на отдых, наоборот – отпускное время считалось лучшим для торговли. Бывало, после завтрака отец дремал на кухне в плетеном кресле, а заслышав колокольчик, оповещавший о появлении посетителя, вскакивал и бежал в лавку.
Кальмар не мог вспомнить, где находилась в тот день его мать, может быть, в саду расстилала на траве белье для просушки. Воспользовавшись ее отсутствием, он тайком подкрался к кассе, залез в ящик, где лежали деньги, и взял – всего пятьдесят сантимов. Несколько минут спустя он купил на улице стаканчик мороженого у итальянца-разносчика.
Кальмар шел, слизывая ванильный крем, как вдруг заметил издали одного школьного товарища. Было это не в воскресенье, а в обычный будний день, когда Кальмару не разрешалось лакомиться мороженым, и он поспешно бросил стаканчик в лужу, а сам кинулся в первую же боковую улицу.
Он чувствовал, как горит у него лицо. Кровь стучала в висках. Он посмотрел на себя в витрину бакалейной лавки и, поскольку в ту пору был еще религиозен, помчался в церковь исповедоваться.
Теперь же, сидя во внутреннем зале «Кафе де ла Пэ», Кальмар не должен был, не хотел испытывать угрызений совести. Он не сел завтракать на террасе, где было прохладнее, только потому, что не желал, чтобы его заметил кто-нибудь из сослуживцев или из клиентов, ведь прежде ему не доводилось посещать такие роскошные кафе.
Тем не менее он заказал самые дорогие блюда, различные закуски, половину лангуста, печенку, жаренную на вертеле, – словом, все, чего не попробуешь дома. Конечно, это был уже третий рискованный шаг, но он показался Кальмару неизбежным. Не потому, что его вдруг обуяла жадность, а потому, что ему необходимо было еще раз убедиться, что стодолларовая бумажка действительно превратилась в настоящие франки. Но хоть у него и были теперь деньги, он не мог открыто их тратить.
Купи он вещь, которую ему давно хотелось, – портсигар, например, или зажигалку последнего образца, – Доминика удивилась бы, так же как если бы он вдруг ни с того ни с сего сделал ей подарок или принес игрушки детям. В любом случае он не мог бы объяснить, откуда взял на это деньги. Жена отнюдь не всегда проверяла, сколько он тратит, и если делала это, то вовсе не из подозрительности. Она прекрасно знала, сколько он зарабатывал и сколько оставлял себе на расходы после того, как выдавал ей деньги на хозяйство. А потому появление этих пятисот франков он никак не мог бы объяснить, и, следовательно, их нужно было истратить до субботы.
Эта мысль начала изводить Кальмара. Он прекрасно понимал значение слова «начало». Он отдавал себе отчет в роковой последовательности событий – с той минуты, когда в Венеции смотрел на застывший кадр вокзала, в центре которого стояла его дочь, и вдруг почувствовал, что рядом находится человек, внимательно наблюдающий за ним.
С тех пор он ни разу не действовал по собственной воле. Все его поступки механически следовали один за другим.
Прежде чем войти в «Кафе де ла Пэ», Кальмар спросил в газетном киоске, не поступала ли «Трибьюн де Лозанн».
– Наверное, через полчаса доставят.
Он не исключал того, что ему, возможно, придется оставить у себя эти полтора миллиона франков, которые лежат у него в портфеле и о существовании которых госпожа Леонар, так ненавидевшая богачей – всех, кто имеет хотя бы немного больше досуга или денег, чем она, – даже и не догадывалась.
При том, как обстоит сейчас дело, при тех скудных сведениях, какими он обладает, он не может отнести деньги в полицейский участок или положить в банк и держать их там до тех пор, пока он не узнает, кому они принадлежат. Это было бы наилучшим выходом из положения. Кальмар мечтал о такой возможности, пока завтракал. Конечно, он будет молчать, никому не расскажет ни о поезде, в котором он ехал из Венеции, ни о чемоданчике, ни об Арлетте Штауб. Он твердо сохранит свою тайну, несмотря на все волнения, которых это может ему стоить, несмотря на подозрения, которые, возможно, падут на него. Потом, в один прекрасный день, когда газеты раскроют правду о незнакомце и о миллионах, положенных на хранение в автомате на лозаннском вокзале, он явится в полицейский участок или, еще лучше, в более высокую инстанцию – в сыскную полицию.
