– Нет, не передумал, – ответил Дроздовский.

– Ну, вот и замечательно, – удовлетворенно кивнул генерал Деникин, – тогда будем, как говорили в старину, ставить вас и ваших людей на довольствие. Для отдельного батальона вы слишком велики, пусть ваш отряд станет первой офицерской бригадой. Поздравляю, Михаил Гордеевич – вы вступили сегодня, если так можно выразиться, в тайный «орден посвященных». Не каждый получит право на это!

10 декабря (27 ноября) 1917 года. Вечер. Екатеринославская губерния. Мелитопольский уезд. Село Молочанск.

Майор госбезопасности Османов Мехмед Ибрагимович

Большое красное солнце опускалось за горизонт. Пронизывающий ледяной ветер, несмотря на теплый бушлат, пробирал до самых костей. Не очень приятное время, чтобы передвигаться верхами. Но мы предполагаем, а обстоятельства располагают. Кроме того, у Всевышнего во всем этом земном бардаке есть свои планы, в которые, как верили мои предки, вовлечена жизнь не только каждого человека, но даже насекомого или травинки.

Кони цокают копытами по заледеневшей дороге, что в наше время станет трассой Т-0401, и ежатся от холода бравые хлопцы-пулеметчики в покачивающихся на ходу подрессоренных тачанках.

Хотя большая часть нашего отряда перемещалась по железной дороге, маневренная группа примерно в пятьдесят сабель при двух тачанках следовала верхами параллельно железнодорожным путям. Время было неспокойное – мало ли что могло случиться в дороге, – так что иметь пару козырей в рукаве никогда не вредно.

В состав маневренной группы входили три с половиной десятка казаков и пятнадцать хлопцев Нестора Махно. И те, и другие друг друга стоили. Кроме того, нас сопровождали две тачанки: одна казачья и одна махновская. Особенно колоритно смотрелась командная группа, состоящая из вашего покорного слуги, войскового старшины Филиппа Миронова, Нестора Махно, его друга и помощника (в будущем талантливого полевого командира Семена Каретника), контр-адмирала Пилкина и комиссара Анатолия Железнякова.

Обычно в пути мы предавались философским и образовательным беседам, но сегодня погода не располагала. Контр-адмирал Пилкин, кстати, наотрез отказался ехать поездом. Он жадно впитывал впечатления от этого путешествия. Россия открывалась ему с совершенно неожиданной стороны. Профессиональный военный, он, как оказалось, не имел никакого понятия о жизни простого народа. Теперь же адмирал мог своими глазами увидеть тех, кто своим трудом и потом платил за все эти дорогие игрушки: броненосцы линкоры и крейсера, которыми ему довелось командовать. И теперь ему становилось ясно, почему у нас всего этого гораздо меньше, чем у тех же немцев и германцев.

Махно тоже перестал коситься на «золотопогонника» после того, как я ему объяснил, что на море шанс выжить после гибели корабля у офицера значительно меньше, чем у рядового матроса. Ведь, как правило, в случае гибели боевого корабля вместе с ним гибнет и весь экипаж. Причем часто командир разделяет судьбу тонущего корабля, до последнего оставаясь на его мостике. А общей могилой всем им, офицерам и простым матросам, становится бездонное море.

Позади нас остались Большой Токмак и маленькое немецкое село Петерсгаген, которое, как я прочитал в своей записной книжке, потом станет Кутузовкой. Места эти сейчас густо заселены немецкими колонистами-меннонитами, прибывшими сюда еще в конце XVIII века по приглашению императрицы Екатерины Великой.

Немцы тут обжились и пустили корни. Зажиточные, если не сказать богатые, села-колонии, как правило, были похожи одно на другое. Все они имели одну общую, чисто выметенную и ухоженную улицу вдоль главной дороги. Большие дома в три-четыре окна с высокими двускатными крышами включали в себя и жилые, и хозяйственные помещения. Уютные садочки с ухоженными цветниками под окнами сейчас выглядели голыми. А со стороны хозяйственных построек росло множество фруктовых деревьев.

Особого материального расслоения среди колонистов не наблюдалось. Все встреченные нами немцы выглядели сыто и были одеты в добротную зимнюю одежду европейского покроя. Мужчины были тщательно выбриты, женщины носили не головные платки, а меховые шапки, похожие на чепцы. Хозяйство немцы вели общинным способом, в значительной степени выравнивающим доходы, и даже столыпинская реформа была им не указ. Нищих здесь никогда не было, а если и случалось кому впасть в нищету, то его родственники и соседи помогали ему, засевали своими семенами его поле, давали скотину и инвентарь.

Занимались немецкие колонисты в основном производством зерновых на продажу и на экспорт, выращивая значительную часть так называемого товарного зерна. Причем еврейские хлеботорговцы перекупщики тут конкретно отдыхали, ибо немецкие колонисты имели свои сбытовые организации, и к услугам на стороне не обращались. В этом, возможно, и крылась еще одна причина такой зажиточности, поскольку львиная доля торговой маржи не оседала в карманах жадных спекулянтов.

Особое внимание к жизни немецких колонистов, как человек, понимающий толк в крестьянской жизни, проявил Нестор Махно. В районе Гуляйполя было тоже немало немецких поселений, но за время своей девятилетней отсидки в «Бутырках» Махно подзабыл реалии сельской жизни. Вернувшись же домой, он сразу был втянут в политику, и разобраться в том, что произошло в селе за время его вынужденного отсутствия, ему было трудно.

Его заинтересовали способы хозяйствования, позволявшие достичь такой зажиточности. Было невооруженным глазом видно, как мозг этого неглупого человека разрывает когнитивный диссонанс. Ведь все, что он узнал от немецких коллег, вступило в прямое противоречие с теми доктринами анархизма, которые он усвоил от своих сокамерников в «Бутырках».

Правда, совсем уж «белыми и пушистыми» немцы-колонисты не были, ибо в значительной мере пользовались трудом наемных сельхозрабочих, сиречь батраков. Вот где были и бедность, и нищета, болезни, и безграмотность. Правда, число таких рабочих все же было меньше числа работавших тут же немцев, а значит, они выполняли в производственном процессе не основную, а вспомогательную роль.

Сильно ударил по немецким колониям пятнадцатый год, когда в Мировую войну вступила Турция, закрыв Черноморские проливы для русского хлебного экспорта. Хлебный рынок рухнул сразу, к тому же война стала раскручивать маховик инфляции, обесценивая реальные деньги. Царское правительство вело себя в финансовом вопросе крайне безалаберно. Стоит вспомнить, что за три года войны, которая в общем-то не ставила перед царской Россией вопрос, быть ей или не быть, цены на все промышленные и продовольственные товары выросли десятикратно, в то время как в ходе куда более тяжелой Великой Отечественной войны, разрушившей половину экономики Советского Союза, рубль обесценился всего лишь в четыре раза.

Видя падение ценности бумажных денег, немецкие колонии стали придерживать зерно, что вызвало кризис уже на внутреннем рынке. Добавило хаоса и введение царским правительством в 1915 году так называемой «продразверстки». Да-да, продразверстка – это изобретение отнюдь не большевиков, а плод сумрачного гения царских чиновников. С хлебом после этого стало совсем туго: его стали откровенно прятать «до лучших времен».

Поскольку в мои обязанности вменялось не только наведение порядка и установление советской власти по ходу следования, но и информирование высшего политического руководства страны о положении дел на местах, то из Большого Токмака в Петроград ушла радиограмма следующего содержания: