-- От души надеюсь, что подобного кошмара -- я имею в виду, конечно, не уничтожение разногласий, а уничтожение границ между языками -- никогда не произойдет, -- передернул плечами Антонов.-- Что исстари ведется, то не минется.
-- Да уж минулось, минулось, Михаил Афанасьевич! -- вмешался Никифоров, поворачиваясь.-- Вы посмотрите, как изменился, измельчал народ! Помню, в войну... А сейчас -- каждый за себя, разве осуществишь с такими задуманные повороты?! Неужто в языке спасенья искать? -- Автомобиль нервно дернулся к кювету.-- Нет, я уж лучше буду молчать! -- крепче схватился за руль начальник Отдела.
-- Думайте что хотите,-- невесело сказал Антонов,-- но я убежден: пока народ обладает своим языком -- исконным, конечно, а не тем, во что его превращает пресса и официоз,-- в нем жива душа его предков, его страны во всей духовной силе. Ведь каждое слово, нами произнесенное, дорого нам не только за красоту его, родную и привычную, а за то, что мы ощущаем его связь между каждым из нас -- и всей народностью нашей...
-- Вы, конечно, имеете в виду прежде всего русское слово? -- невинно спросил Голавлев, и Антонов спокойно ответил:
-- Конечно. Ведь я русский. А вы разве нет?
-- Знаете, что я вам скажу, Михаил Афанасьевич? А не попахивают ли ваши рассуждения... знаете чем?
-- Знаю, -- отмахнулся Антонов.-- Национализмом, верно? Или шовинизмом? Нюхайте на здоровье. Я терпеть не могу разговоров о взаимном влиянии различных языков, на которых говорят народы нашей страны. Понятно, что русский -- язык межнационального общения, и, наверное, невозможно избежать его проникновения в другие наречия, принадлежащие меньшему количеству людей, но ведь от этих "взаимовлияний" ничего не остается, когда берем обратный процесс, проникновение, скажем, элементов нивхского языка -- в русский.
-- Вот, вот, -- закивал Голавлев.-- Опять вы о том же.
-- Опасно искать ученым взглядом того, чего бы найти хотелось, это еще Даль говорил,-- бросил Антонов. .
-- Да чего тут искать? Все сразу видно,-- развел руками Голавлев.
-- Ничего вам не видно! Я веду речь о том, что ни язык какой-то, ни народ не имеют права претендовать на подавление другого языка и другого народа, но это вовсе не значит, что следует доводить свою нацию до такой степени жертвенной ассимиляции, до которой довели себя мы -- русские. И не прыгайте, не прыгайте радостно, неровен час -- откроется дверца, упадете на обочину. Почему это, интересно знать, мы трубим на весь мир о том, что при Советской власти началась новая жизнь малых народностей Приамурья (кстати, новая -- не всегда лучшая), а о национальной гордости великороссов вспоминаем лишь в связи с наименованием известной статьи!
-- Я ненавижу любые проявления национализма, -- заявил Голавлев. -Простите за прописные истины, но советский человек -- прежде всего интернационалист!
-- То вы ставите знак равенства между патриотизмом и национализмом, то между интернационализмом -- и космополитизмом. Почему вы передергиваете каждое мое слово? -- удивился Антонов, и тут Голавлев отпустил тормоза:
-- Да потому, что такие как вы... с вашей национальной гордостью, которую опасаются уронить... и виновны в том, что происходило в нашей стране,-- в период умолчания о лучших творениях литературы и искусства, в том числе и в фантастике, в период разгула псевдорусской серости! Когда истинно талантливые люди вынуждены были... вы их доводили до эмиграции!
Антонов повернул голову, и закатное солнце осветило его профиль.
-- Не ведает великая волна, что вздымает она на гребне своем и ладью могучую, и мусор прибрежный,-- сказал он.-- Я готов согласиться с вами, Голавлев... или все же Голавлев?-- лишь в одном: такие, как я... в своем непротивлении, в своем отвращении к грязи, в которой необходимо было запачкать руки, борясь с подобными вам, -- такие, как я, и плодили таких, как вы, -- бесов. Знаете поговорку о бесах? Черные да лукавые -- не то что мыши, с ними потруднее сладить. Вы проворны, вы умны -- ничего не скажешь! Вы ловки и сообразительны. Вы -- фарисеи и начетчики, когда это выгодно вам, и вы -- борцы за... гласность и кооперативы, когда это вам выгодно. Из века в век путешествуете вы по земле, меняя окраску,-- и продаете землю, на которой живете, слово, на котором говорите. В семнадцатом вы стали красными, как... редиска. А мы... мы ленивы и неповоротливы. Мы предпочли фигуру Умолчания -- и вот домолчались! Мы не умеем бороться за свою душу и щедро отламываем от нее всякому. А в тот период, о котором вы изволили вспомнить с благородным гневом, никакая другая нация, не утратила так много своей исторической силы и памяти, как мы -- русские. И счет, который мы можем предъявить тому времени, не менее весом, чем счет тех, кто... предпочел умереть за границей. Я снесу все ваши гнусные упреки, потому что я готов разделить с моим народом всякую его вину. Именно поэтому я вас не...
-- Ну наконец-то! Аэропорт! -- завопил Никифоров счастливо. Антонов умолк.
Вышли из машины. И в молчании началась предотъездная суета, регистрация билетов, очередь, толчея, и вот уже зовут на посадку, а Антонов так и не глянул на Егора, кивнул, будто чужому, и пошел вслед за Дубовым и Голавлевым...
-- Михаил Афанасьевич,-- робко позвал Егор, но Антонов не обернулся. И подумал Изгнанник, что хоть раз за все эти годы и века он должен быть наказан за то, что всегда предпочитал стоять в стороне...
Егор понурился, но имя его, произнесенное громко, раскатисто, словно некий[1] глас взывал к нему с небес, заставило поднять голову.
-- Егора Михайловича Белого просят срочно подойти к справочному бюро! -- неслось из динамика.-- Повторяю!..
Егор сбежал на первый этаж. У справочного толпился народ, но дежурная приглашающе помахала, едва увидела его.
"Откуда она меня знает? А, волосы!.." -- мельком подумал он и взял протянутую ему телефонную трубку.
-- Егор Михайлович! -- отчаянно кричала Наташа.-- Мнемограф был включен на уничтожение записи!
-- Пленка Антонова? -- вскрикнул Егор. Дежурная глянула на него -- и невпопад ответила какому-то старику.
-- Если Голавлев еще не улетел, спросите, может, он видел постороннего, когда приходил за своим блокнотом! -- выкрикнула Наташа. Ей отозвался глас под сводами:
-- Заканчивается посадка в самолет, вылетающий рейсом 26, Обимурск -Москва...
-- Что случилось? -- пролепетал Никифоров, оказавшийся рядом с Егором. -- В Отделе пожар?!
-- Ой, что с вами? -- спросила дежурная.-- Выйдите на воздух...
Егор снова припал к трубке:
-- Наташа. Успокойся. Какая пленка стоит в мнемографе?
-- Там две! -- послышался плачущий голос.
-- Как две?
-- Пленки Антонова и Дубова.
-- Дубова?! Почему Дубова? Голавлева, наверное! Наташа замолчала. Наверное, проверяла мнемограф.
-- Дубова! А пленки Голавлева в шкафу вообще нет.
И Егору все стало ясно. Голавлев решил, что в мнемографе по-прежнему стоит его запись. Он сунул туда и ленту Дубова -- кстати, почему? просто из злобы на Егора или сговорившись с Дубовым? неужто и эта пленка ему вредна? -- и перевел стрелку мнемографа на шкалу уничтожения записи. Откуда ему было знать, что его собственная пленка лежит в столе у Егора!
Ох... не расшифровал... теперь не узнать, что видел "во сне" Михаил Афанасьевич. Хотя... Егор вспомнил, что однажды по небрежности уже попадал в такую ситуацию. Когда в мнемографе оказываются одновременно две пленки, обе записи совмещаются на одной из лент. Да, путаница, да, смешаются воспоминания Антонова и Дубова, но, может быть, Егор кое-что поймет? Пленка Антонова сделана позднее -- она пострадает меньше. Надо только сутки выдержать ее в специальном растворе. Сутки, а Изгнаннику осталось трое. Вернее, уже двое -- сегодняшний день истек. Успеет удовлетворить свое чисто человеческое любопытство!
Стало немного легче. А потом Егору вообразилось лицо Голавлева, когда тот узнает, что пленка с его записью цела и невредима... и он почти спокойно начал утешать Наташу, а заодно и Никифорова.
