-- Этой проблемой занимается и фантастика! -- перебил вдруг Антонов.-Скажем, в "Лезвии бритвы" Ивана Ефремова главный герой воскрешает историческую -- он называет ее подсознательной -- память с помощью разных доз ЛСД. Там это еще называется пробуждением наследственной информации. Ефремов пишет, что уже египтяне знали о сложном устройстве и неисчерпаемой глубине памяти. Египтяне считали, что Себ -- это наследственная душа, переходящая из тела в тело, а это как раз и есть наследственная память. Помните, как хорошо сказано об этом у Ефремова?
-- Да, конечно,-- буркнул Егор. Можно было подумать, что он обиделся, когда его перебили. Нет. Просто ощутил неловкость: не знал об этом, не читал этой книги. Он не любил читать, не смог полюбить. Разве что стихи. Они порою, случайным подбором слов заставляли звучать в его душе какие-то струны. И даже утешали, вселяли надежду, как "Эдда":
Что тешку скорбеть,
если сюда
путь мой направлен?
До часу последнего
век мой исчислен
и жребий измерен...
Но не станешь же объяснять своего отношения к литературе. Точно так же не вздумал бы рассказывать Егор, как и когда впервые возникла у него идея использовать сочетание памяти растений--и исторической памяти человека. Поэтому он и прял пряжу общих слов:
-- Животные и растения, не обладающие индивидуальным сознанием, являются в то же время участниками огромного "гибридного интеллекта". Своего рода коллективного мышления в природе. Однако ведь и человек -- часть природы. Значит, он тоже может стать--и становится -- участником этого коллективного мышления. И не возбудит ли определенный подбор "группы соучастников", например, трав, его историческую память? Под словом "человек" я разумею не столько индивидуума, сколько представителя родовой совокупности. Назовите, если хотите, этот процесс пробуждением не исторической, а генной памяти -- суть не изменится. Сочетание генов растений и генов человека дает определенный эффект. Ведь растения играли колоссальную роль в жизни наших предков, нам даже трудно вообразить какую!..
По-настоящему увлекся рассказом Егора только Антонов. Голавлев хмыкнул: "Держись земли -- трава обманет!" Дубов же, наверное, почуял тайного союзника в Егоре, а может быть, считал доводы и его и Юлии слишком незначительными, чтобы реально помешать строительству завода, не заслуживающими внимания не то что общественной комиссии, созданной словно бы для очистки чьей-нибудь совести, но и органов директивных. Строить было почти решено, однако этим "почти" являлась деятельность Экспериментального Отдела НИИ лекарственных растений. Но разве это -- деятельность? Похоже, именно так решил Дубов, но счел нужным поинтересоваться -- из вежливости:
-- Вы что, и опыты проводите?
-- Конечно,-- ответил Егор.
-- И кто ваши "кролики"?
-- Я-то их таковыми не считаю... А провожу опыты со многими. Системы пока нет. Зарубежные гости. Работники совхоза. Некоторые коллеги, -- ехидно присовокупил Егор: зараженные скепсисом Юлии и осторожностью Никифорова, сотрудники держались подальше от мнемографа. -- Я заметил, что особенно яркие картины дают опыты с теми, чьи предки жили здесь, на берегах Обимура. Взаимодействие их памяти с генной памятью растений, чьи "предки" тоже произрастали здесь, дает поразительный эффект. Каждая запись могла бы стать материалом для писателя.
Антонов с улыбкой кивнул ему.
-- А знаете что? -- внезапно сказал Дубов. -- Я ведь тоже из этих мест. Вернее, мои пра-пра-прадеды в этих краях проживали. Интересно, моя историческая память возбудится в вашей лаборатории?
Егор замялся. Он вовсе не был настроен тратить на Дубова травы и пленку. Но Юлия улыбнулась. О, как знал Егор эту ее улыбку! Так могла бы улыбаться змея. Вернее, царица змей, потому что Юлия, конечно... что и говорить! А искушенный ее лукавством Дубов отметил лишь факт -ослепительную улыбку. И не отстал от Егора до тех пор, пока не вынудил провести опыт.
* * *
Смеркалось. Странная это пора -- сумерки. День, свет и радость, с ночью, тьмой горемычной, встречается. Вот и получается -- ни день, ни ночь, ни свет, ни тьма, а сумерки, тихая печаль.
Наконец-то привел Егор нервы в порядок. Ох, сколь горячо его сердце сделалось, сколь волнуют его все эти хлопоты, вся суета земная! Люди не способны оценивать свои деяния по отношению к вечности, беспредельности, им слишком мало времени отпущено. Для них важен только миг -- и даже не миг жизни, а миг их собственного настроения. У них -- только день и ночь, а создание разумное должно воспринимать свое существование как постоянные, ровные сумерки. Так живут делаварцы...
Изгнанник расхохотался. Он сидел в парке над рекой, сидел один -- и хохотал. Привык все эмоции выражать по-людски. Ну разве не смешно? Разве не попался Изгнанник в плен Егору Белому так прочно, что еще неизвестно, как уживется с этой исторической памятью тело делаварца? Удастся ли на родине смирить в себе земное? Нет, он ведь и там мог поддаться внезапному порыву, впадая то в горе, то в радость, за эту несдержанность и угодил в ссылку, а иногда и тут удавалось сохранить в себе блаженно-сумеречное состояние стороннего наблюдателя.
Вот только воспоминания... Да еще сам себе выдумал эту маяту с генной памятью растений!
Кстати, о памяти: до чего странно вел себя Дубов. Этот крик во время сеанса: "Вот тебе за коня моего! Жги проклятого!", этот страх после пробуждения -- страх в непроницаемых ранее глазах... Правда, он мгновенно застегнулся на все пуговицы и осторожно спросил:
-- Интересные ощущения... а как вы фиксируете их? Егор указал на шкаф с папками:
-- Записываю со слов испытуемого.
-- Но ведь человек может отказаться рассказывать?
-- Конечно, никого принуждать я бы не стал, -- развел руками Егор. -Однако ведь... -- Тут он запнулся на мгновение.-- Однако никто не отказывался.
-- Никто? -- Голос Дубова окреп.-- В таком случае я буду первым.
Егор пожал плечами:
-- Воля ваша.
Конечно, в коридоре к Дубову пристал Голавлев, да и остальным было любопытно. Однако Дубов отмалчивался, приняв прежний непробиваемый вид. А от Голавлева он вообще старался держаться как можно дальше. Егор видел: его "подопытный кролик" воистину потрясен. И с долей злорадства подумал, что тот вообще бы места не находил от волнения, если бы узнал про мнемограф, про то, что у Егора после каждого сеанса остается пленка с записью...
Ветер перемешал, взбаламутил вершины тополей. Белая метель окутала Изгнанника. Тополиный снег! Последний раз, последний раз... Он закинул голову. Просторное небо, близкие звезды. Они станут еще ближе -- и совсем скоро. Истекает, наконец-то истекает срок его ссылки! 7 июля 1988 года корабль Куратора унесет его в звездные леса. А вдруг о нем забыли на родной планете? Связи с Куратором не было с того самого сентября 1918 года, не получал Изгнанник никакого сигнала о скором отбытии с Земли. Вдруг... нет, на Делаварии такого не может случиться. На Земле -- пожалуйста, сколько угодно, а там невозможна путаница ни в чем. И уже не Делаварию, а Землю будет высматривать Изгнанник среди множества звезд. А странно, когда-то, сквозь чащобу, звезды казались ему загадочнее и крупнее, чем отсюда, с пустого берега, мелкие, как на ладони.
Но старого леса давно уже нет. Как подумаешь, сколько деревьев (и людей) пережил Изгнанник! Не один десяток лет назад очистили на берегу Обимура зону для пионерских лагерей... Ну, Леший, конечно, сам виноват. Сперва хотели рубить выборочно, чтобы только для домов и дорожек площадки расчистить. А старик не потерпел вторжения в свои владения и разбушевался. Чего только он ни делал, чем ни стращал лесорубов! Вывороченные с корнем стволы приходили на место срубленных. Леший, сделавшись под стать самым высоким деревьям, шатался по лесу, куролесил, пел, в дуду берестяную дудел, стонал, хохотал, зверье гонял...
Пришлые напугались. Никто ведь не догадался бы -- откуда! слыхом про такое не слыхивали! -- надеть вывороченные тулупы, обмотать головы полотенцами, а вокруг того места, где думали рубить да строить, очертить обожженной кочергой. И все, и не сунулся бы Леший, за версту обходил бы зачарованный круг. Нет, проще показалось пригнать технику да своротить чащу. Ох, помнит Егор, как плакал Лешенька, перебегая от пенька к пеньку, слезами их обливая, именами ласковыми называя:
