Через миг в мечеть ворвался мужчина. Я раньше встречал его в доме имама. Он был его старым учеником и работал в отделении скорой помощи в больнице имени короля Фахда. Он поздоровался с нами, опустился на колени перед имамом и зашептал что-то на ухо слепому. Затем имам поднялся. Он положил руку на плечо мужчины, и вместе они отошли в дальний угол мечети. Мужчина много жестикулировал, рассказывая что-то, и имам тоже начал проявлять признаки волнения.

Вскоре работник больницы привел имама обратно в наш круг, а сам попрощался и ушел так же стремительно, как и появился. Имам сел, скрестил ноги и откашлялся. Все притихли. Он рассказал нам, что только что трагически оборвалась еще одна жизнь. Покачиваясь из стороны в сторону, он нараспев говорил:

— И всё из-за того, что в который раз один из наших драгоценных детей избрал дорогу в ад, а не в рай. Мальчик пострадал в автомобильной аварии. Его машина врезалась в опору моста. Бригада спасателей, да благословит их Аллах, сумела вытащить мальчика. При этом они услышали, что в машине до сих пор играет музыка, и сразу разбили магнитолу. А потом они занялись душой мальчика, которая вот-вот должна была отлететь. Один из них взял несчастного за руку и попросил его произнести шахаду. «Сынок, ты умираешь, скажи, что нет бога, кроме Аллаха, и потом я подтвержу, что Мухаммед есть истинный пророк его». Но нет, юноша молчал. Спасатель снова призвал его: «Скажи шахаду. Это твой пропуск на небеса». Но рот юноши отказывался произнести священные слова, вместо этого он запел ту песню, которую слушал перед тем, как попасть в аварию.

Имам сделал паузу. Потом, склонив голову, продолжил:

— Знаете ли вы, почему он не смог произнести шахаду? Потому что слушать музыку — харам, и потому что запрещено заменять чтение Корана прослушиванием развратных песен. Но Аллах наказал этого юношу. Он будет послан прямо в ад. — Имам громогласно повторил: — В ад, в ад, в ад!

Пока я слушал слепого имама, в затылке у меня вспыхнула боль, которая постепенно распространилась по всей голове, — совсем как в тот день, когда я, четырнадцатилетний мальчик, покинул мечеть во время проповеди. Имам всё говорил и говорил, и боль росла, ширилась, усиливалась. Каждое слово камнем падало мне на голову, эхом разносясь по черепу, многократно повторяясь. Мне хотелось зажать уши, чтобы спрятаться от этой ненависти и злорадства, от ада и дьявола.

Я закрыл глаза и спросил себя: «Что я делаю здесь?»

Но потом, впервые за всё время, что Фьора не писала мне, я нашел в себе силы прямо признать еще одно возможное объяснение ее молчанию, которого подсознательно избегал до сих пор. Возможно, подумал я, она встретила другого юношу и теперь обменивается записками с ним. Или же, если дело не в этом, Фьору обратили на путь истины, и теперь она приходит в ужас при мысли, что общалась с таким дурным мусульманином, как я? А может, она поняла, что у нашей истории не существует продолжения. Посылать друг другу любовные письма через ни о чем не подозревающего курьера — это всё, что было в нашей власти. «И сколько еще мы могли бы переписываться? — спрашивал я себя. — Письма лишь разжигали наше желание увидеться, а этому не суждено случиться».

И снова я погрузился в водоворот сомнений и вопросов. Снова, как в самом начале нашей с Фьорой переписки, меня мучили всевозможные «если» и «но». Зачем мне это? «Сразу всё было понятно, — думал я в надежде примириться с тем, что навсегда потерял Фьору. — Ничего хорошего всё равно из этого не вышло бы. Всё, Насер, забудь о ней. Всё кончено».

Весь в поту от пожирающей мой мозг боли, как во сне я поднялся и вышел из круга мутаввы. Второй раз за свою короткую жизнь я обещал себе, что больше никогда не войду в мечеть.

Что за событие произошло в жизни Фьоры, которое заставило ее бросить меня? Я никак не мог понять этого. Только из-за нее я вернулся в мечеть, и мы оба шли на огромный риск ради того, чтобы быть вместе. И вдруг она исчезла, так же неожиданно, как и появилась. Она бесследно скрылась в недосягаемом для меня мире женщин. Омар был прав, я был игрушкой богатой девчонки. А когда она нашла новую забаву, то мгновенно забыла про меня.

Постараюсь тоже забыть ее.

4

Покинув мечеть, я почти две недели просидел дома. В уединении своей комнаты я скорбел об утрате своей Фьоры. У меня не осталось почти ничего, связанного с ней. Я не видел ни ее лица, ни хотя бы глаз. Я не прикасался к ее коже, не проводил рукой по волосам. Ее тело осталось для меня тайной, скрытой под черным покрывалом.

Всё, что мне довелось узреть, — это дюйм кожи и шрам на темной лодыжке. Но ярче всего вспыхивали в моей памяти ее розовые туфли. Это их видел я на протяжении всего нашего недолгого романа.

Теперь я вспоминал ее туфельки, как отвергнутый любовник вспоминает лицо возлюбленной. В моей памяти навсегда отпечатался узор, вышитый жемчужинами по бокам туфель, — для меня они были сережками в ее ушах, ожерельем на шее или блестящим поясом на гибких бедрах. Розовый цвет ее туфель рисовался мне цветом ее любимой губной помады, ее белья. Я вспоминал, как впервые черно-белые декорации Аль-Нузлы взорвались вспышкой цвета, когда она розовым фламинго появилась среди них. Не раз и не два хотелось мне крикнуть всем мужчинам Аль-Нузлы, что эта женщина в розовых туфельках — моя возлюбленная! С каждым шагом эти туфельки всё крепче привязывали мое сердце к Фьоре. Без них оно отказывалось биться.

Должно быть, это я виноват в том, что она оставила меня. Должно быть, она ожидала, что в своих письмах к ней я зайду дальше, буду смелее. Я не помнил, успел ли я сказать ей, как полюбились мне ее розовые туфли. И не помнил, чтобы хоть раз предложил побег. А она, наверное, ждала, чтобы я взял ее за руку и вырвал из кошмара нескончаемого черно-белого фильма.

Нужно было попросить ее дать мне второй шанс. Я начал обдумывать план, как доказать Фьоре, что люблю ее и нуждаюсь в ней. Я мог бы стоять перед ее домом сутки напролет, и тогда она увидела бы… Но Аль-Нузлу постоянно патрулирует религиозная полиция во главе с Басилем. Этот план никуда не годится.

Что ж, может быть, мне суждено провести жизнь в одиночестве, где моими спутниками будут лишь воспоминания о тех, кого любил когда-то: о маме, о брате и теперь о Фьоре. Теперь я тосковал даже по дружбе с Яхьей и Хани.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

ЕГИПЕТСКОЕ ВИДЕНИЕ

1

Только в начале ноября я покинул свою комнату. Был вечер. Я направился на набережную, одетый в то же традиционное платье, в котором ходил в мечеть, в тот же тоб с глубокими карманами, где так удобно было прятать письма Фьоры.

На набережной было полно молодых мужчин. Можно было подумать, что Красное море стало Меккой для тех, кто потерял любовь, и что в этот вечер все они решили совершить сюда паломничество.

Все смотрели на воду, которая, казалось, готова было выслушать каждого, кого мучило одиночество и боль утраты.

Спустившись к моему секретному камню, я увидел, что саудовский певец вновь играет на своем инструменте. Я восхитился его способностью прекрасно выглядеть и одновременно всем своим видом демонстрировать, что он убит горем. Даже его инструмент звучал так, будто струны заржавели от слез, а в голосе слышалась хрипотца. Слова песни звучали отрывисто, словно давались певцу с большим трудом. Он был живым воплощением разбитого сердца. У меня слезы на глаза наворачивались, пока я слушал его пение:

Любовь моя, дни мои сочтены, и мой голос покидает меня.

Никогда мне больше не смотреть на море в молчании.

Если я не могу высказать тебе, что у меня на сердце, зачем тогда жить?

О, хабибати, близок конец.

2

Через несколько дней я снял тоб и гутру и снова стал носить обычную одежду — рубашку и брюки. Понемногу я возвращался к своей старой жизни. Набравшись смелости, я позвонил Хилалю и спросил, нельзя ли мне вернуться на автомойку.