Вошел я в вестибюль тихо-спокойно, и первое, что увидел, - стоит наш директор, а с ним Шелест и еще какой-то гражданин, мне лично неизвестный, и лица у них всех такие... Тут уж я почуял, что бедой пахнет. Поглядел я, как директор валидол сосет, и у самого под ложечкой засосало. Директор посмотрел не то на меня, не то сквозь меня и полушепотом говорит: "А, ну вот и Стружков появился, знакомьтесь, товарищи, это наш младший научный сотрудник Борис Николаевич Стружков, а это следователь прокуратуры Александр Григорьевич Линьков. Значит, Стружков вас введет в курс дела, а я, простите, должен уйти..."
Я-то ведь все еще ничего не знал и не понимал, а потому тупо спросил:
"Простите, Вячеслав Феликсович, в курс какого дела?" Директор все так же, на полушепоте, объяснил, что просто оговорился и что вводить товарища Линькова следует не в курс дела, а в специфику нашего института, поскольку институт уникальный и аналогий к его деятельности не сыщешь. Потом он еще раз извинился и ушел, и Шелест тоже ушел, а мы с Линьковым молча стояли и разглядывали друг друга. Мне бы спросить, что случилось все-таки, но что-то все у меня в мозгах начало крутиться и звенеть, и ничего я не соображал, а только смотрел на следователя и удивлялся, какая у него внешность нетипичная: лобастый, очкастый, худой, как щепка, и лицо до невероятности вдумчивое и задумчивое, будто бы он все мировые проблемы чохом в данный момент решить рассчитывает. Вид у меня при этом, надо полагать, был довольно дурацкий; во всяком случае. Линьков посмотрел-посмотрел на меня и сказал:
"Ну, чего ж стоять без толку, пойдемте-ка на место происшествия".
И опять я ничего не спросил, что за происшествие и где это место, а молча поплелся за Линьковым и так же молча, почти машинально вошел вслед за ним в дверь нашей лаборатории.
Там было полным-полно людей, и вдобавок чужих, но я сначала их толком и не заметил, потому что сразу, с порога увидел Аркадия.
Аркадий лежал на диване - у нас в лаборатории почему-то стоит здоровенный такой диван, обитый дерматином лягушачьего цвета, - голову откинул на валик, одна рука на груди, другая лежит вдоль тела, вывернута ладонью вверх, лицо спокойное и даже какое-то довольное; ну, полное впечатление, что спит человек и хороший сон видит. А тут еще утро такое, солнечное, с ветерком, перед окнами лаборатории старые деревья растут, ветки под ветром колышутся, и по лицу Аркадия все время перебегают световые блики, и оно кажется живым... Но, конечно, я ни на секунду не подумал, что Аркадий просто спит, - вот так лежит себе утром в лаборатории и спит, а кругом суетятся чужие люди, что-то обмеривают, записывают, фотографируют... Нет, я сразу понял, что случилась беда, страшная какая-то беда, но только никак не решался осознать, что Аркадий мертв: слишком это было противоестественно, невероятно, ужасающе нелепо, чтобы Аркадий, которого я видел часов пятнадцать назад бодрым и здоровым, силач и весельчак Аркадий умер, не дожив недели до двадцати восьми лет. Я стоял на пороге, не в силах шагу ступить дальше, и с ужасом смотрел, как худенькая черноволосая девушка берет безвольную руку Аркадия и, слегка приоткрыв рот, старательно прижимает один палец за другим к небольшим стеклышкам. "Снимает отпечатки... Зачем же это?"
Тут Линьков ухватил меня за плечо и сказал:
- А ну-ка, давайте я вас уведу куда-нибудь. Вы совсем позеленели что-то.
- Подождите... - еле выговорил я, - Что с ним?
- Отравление, по-видимому, - лаконично ответил Линьков.
- То есть... я не понимаю...
- Ну, отравление снотворным... Признаки совпадают, и обертки пустые найдены - вот, видите? - Он повел рукой к столу, там лежали оранжевые с голубым оберточки от таблеток.
Я уставился бессмысленно на эти яркие пятнышки и не сразу расслышал, о чем Линьков меня спрашивает.
- Левицкий вообще принимал снотворное или нет?
Мы оба с Аркадием одно время принимали снотворное, потому что совсем выбились из сна после долгой серии совершенно бесплодных экспериментов. Но я довольно быстро бросил это дело, потому что у меня на следующий день голова словно ватой была набита. А Аркадий с тех пор всегда держал про запас пачку снотворного. И, кажется, за последнее время опять стал частенько прибегать к его помощи. Но ведь тем более Аркадий не мог ошибиться! Между обычной дозой и смертельной - громадная разница!
- А почему вы думаете, что он ошибся? - спросил Линьков, когда я все это ему высказал, - И зачем бы ему вообще принимать снотворное на работе? Спать лучше дома. У него квартирные условия нормальные? А, ну вот, видите.
- Тогда что же это? - отчаянно спросил я, чувствуя, что пол подо мной наискось уходит куда-то вниз.
- Пойдемте, пойдемте, - решительно заговорил Линьков и потащил меня в коридор. - Того и гляди вы в обморок хлопнетесь.
Линьков, пожалуй, был прав: малого не хватало, чтобы я совсем скапустился.
Стыд и позор, конечно, чтобы здоровый парень падал в обморок при виде мертвеца. Но ведь это был не вообще какой-то умерший, а Аркадий Левицкий, самый близкий мой друг, с которым мы два года жили неразлучно, вместе работали, вместе ели, вместе отдыхали и говорили обо всем на свете и во всем друг друга понимали. Правда, за последний месяц мы с ним не вполне ладили, но это не меняло существа дела...
Линьков усадил меня в вестибюле у окна, в глубокое, громоздкое кресло, а сам уселся на подоконник и согнулся так, что наши головы оказались почти на одном уровне.
- Так вот, - сказал он, - придется нам с вами побеседовать. Понимаю, что вам сейчас трудно. Но... вам и самому полезно будет выяснить некоторые обстоятельства этого... - он помедлил, - этого печального происшествия.
Он глянул на меня сверху вниз, почти в упор, и я впервые увидел, какие у него странные глаза. Не до того мне было, чтобы чьи-то глаза разглядывать, но уж очень они были голубые, невероятно голубые. Девушка любого типа сочла бы такие глаза подарком судьбы, но у худого, долговязого очкарика с землистым лицом это выглядело как непродуманное украшательство.
- Я хотел узнать для начала, какие у вас были взаимоотношения с Левицким, - терпеливо напомнил Линьков.
