О зарождении системы перлюстрации в середине XVIII века, технических приемах вскрытия дипломатической почты написала Т.А. Соболева (Алексеева) в книге, посвященной истории криптографической службы. К сожалению, свой рассказ о перлюстрации начала XX века она в значительной мере основывает на мемуарах С. Майского (В.И. Кривоша), излишне доверяя им^[122].

Высокой точностью и информативностью отличаются статьи саратовского автора О.Ю. Абакумова о перлюстрации в России в середине XIX века, опубликованные на рубеже XX–XXI веков. Однако в своей последней монографии — «“…Чтоб нравственная зараза не проникла в наши пределы”: Из истории борьбы III Отделения с европейским влиянием в России (1830‐е — начало 1860‐х гг.)» — этот автор лишь мельком касается темы перлюстрации^[123].

О работе «черных кабинетов» в царствование Николая I (1825–1855) в сжатом, но весьма насыщенном фактическим материалом параграфе рассказал А.Г. Чукарев в монографии «Тайная полиция России»^[124]. К сожалению, он также не избежал отдельных ошибок. Например, он пишет, что «перлюстрация осуществлялась во всех городах России, которые были названы А.Х. Бенкендорфом в письме царю об учреждении тайной полиции». В этом письме были названы Петербург, Москва, Киев, Вильно, Рига, Харьков, Одесса, Казань и Тобольск^[125]. Между тем, как будет показано ниже, перлюстрация в Харькове и Казани была учреждена через несколько десятков лет. Зато при Николае I «черные кабинеты» появились в городах, не упомянутых в записке Бенкендорфа.

В 2008 году была опубликована статья Е.А. Гончаровой «Система перлюстрации в России в конце XIX — начале XX в.». Хотя эта работа в значительной мере построена на опубликованных источниках, в ней содержатся интересные архивные материалы по ведению перлюстрации в Саратовской губернии^[126].

Одними из последних по данной теме вышли книги Ф.Л. Севастьянова «Между Тайной экспедицией и III Отделением: от тайного сыска — к политическому розыску» и А.С. Смыкалина «Перлюстрация корреспонденции и почтовая военная цензура в России и СССР». Севастьянов исследует организацию политического розыска при Александре I. Автор, кроме опубликованных источников, ввел в обращение огромный архивный материал, сделав ряд интересных находок, в том числе и по вопросу организации перлюстрации^[127].

В монографии А.С. Смыкалина интересующей нас теме посвящены три из четырех параграфов первой главы «У истоков оперативно-технической деятельности» и несколько страниц во второй главе «Почтовая военная цензура как средство контроля контрразведки в годы Первой мировой войны»^[128]. Исследователь использовал здесь достаточно широкий круг опубликованных работ по истории перлюстрации. К сожалению, иногда он некритически трактует сведения таких авторов, как С. Майский и Р. Роуан. В частности, принимает за истину рассказ Роуана о шпионаже в пользу Австрии и Германии сотрудников «черного кабинета» в Киеве во главе со старшим цензором К.Ф. Зивертом^[129].

Доверчивость Смыкалина привела к появлению в книге знаменитого пассажа, особенно любимого авторами массовых изданий, о «старичке в потертом мундире», который якобы с 1880‐х годов появлялся в кабинете нового министра внутренних дел с указом Александра II о праве старшего цензора М.Г. Мардарьева «руководить делом перлюстрации писем на Петербургском почтамте», а затем «его никто не видел в министерстве до следующей смены министра»^[130]. Здесь целый ряд ошибок. Во-первых, министру вручался, как я писал выше, конверт с докладом министра внутренних дел И.Н. Дурново от 5 января 1895 года на имя Николая II. Во-вторых, прототипом героя этой легенды мог быть А.Д. Фомин, занимавший должность старшего цензора санкт-петербургской цензуры иностранных газет и журналов и одновременно управлявший секретной частью «над всеми подобными учреждениями в империи» с декабря 1891‐го и до июня 1914 года. Но, родившись в 1845 году, он даже к моменту отставки не был уж столь глубоким старичком. В-третьих, действительно, за период пребывания на посту Александра Дмитриевича Фомина в империи сменилось девять министров внутренних дел: И.Л. Горемыкин, Д.С. Сипягин, В.К. Плеве, П.Д. Святополк-Мирский, А.Г. Булыгин, П.Н. Дурново, П.А. Столыпин, А.А. Макаров и Н.А. Маклаков. Но, конечно, взаимодействие старшего цензора и руководителя «особенной частью» с очередным господином министром существовало постоянно на протяжении всего времени его пребывания на посту^[131].

Не могу согласиться и с тезисом Смыкалина о том, что «если в конце XIX в. перлюстрация корреспонденции носила выборочный характер, то в начале XX в. она принимает всеобъемлющий, тоталитарный характер. Вся жизнь общества находилась под зорким контролем государства»^[132]. «Всеобъемлющий, тоталитарный характер» перлюстрация начнет постепенно принимать уже только в советском государстве.

К сожалению, во многих работах, появившихся с начала 1990‐х годов, в ситуации отсутствия цензуры и исчезновения квалифицированной редактуры, приводимые сведения в основном компилятивны, не сопровождаются необходимой критикой источников, знанием структуры перлюстрационной службы и изменений, происходивших в ее подразделениях.

В огромной по объему, почти полностью компилятивной книге И.Б. Линдера и С.А. Чуркина «История специальных служб России X–XX веков» перлюстрации уделено крайне незначительное место, но и при этом авторы сумели сделать ряд грубых ошибок. Например, они пишут о работе «черных кабинетов» в начале XX века: «“Черные кабинеты” существовали во всех крупных городах… Многие из их сотрудников, особенно в столицах, знали иностранные языки…»^[133]. Но к началу XX века в Российской империи перлюстрационные пункты существовали всего в восьми городах, а знание двух-трех иностранных языков было обязательным условием для работы.

Не уступают Линдеру и Чуркину и некоторые другие авторы. И.Н. Кравцев в своей весьма сумбурной книге «Тайные службы империи» уверяет читателей, что «черные кабинеты» в начале XX века имелись в распоряжении Министерства внутренних дел и Министерства иностранных дел, а разница между первыми и вторыми заключалась в том, что «одни [МВД] проверяли письма внутреннего назначения, другие [МИД] курировали внешнюю переписку (включая и дипломатическую)»^[134]. На деле «черные кабинеты» МВД занимались всей почтовой перепиской, включая зарубежную и дипломатическую, а криптографы МИДа трудились над расшифровкой телеграфных сообщений иностранных дипломатов и разрабатывали собственные шифры.

Ю.А. Регент, ссылаясь на воспоминания С. Майского и А. Спиридовича, пишет, что в Тифлисе, Томске и Вильно «незадолго до революции “черные кабинеты” были закрыты, а в Нижнем Новгороде и Казани открывались лишь по мере надобности»^[135]. Между тем пункт в Вильно был закрыт еще в 1895 году, а пункт в Тифлисе (Тбилиси) после вынужденного закрытия в 1905‐м вновь заработал на конспиративной основе с 1909 года. Если в Нижнем Новгороде официальная перлюстрация проводилась действительно лишь по мере надобности, то в Казани «черный кабинет» существовал до 1909 года.

Автор также не видит разницы между официальными цензорами-перлюстраторами и почтово-телеграфными чиновниками, занимавшимися вскрытием писем по просьбам местных жандармских офицеров. Наконец, известного сотрудника «черных кабинетов» В.И. Кривоша вынудили подать заявление об увольнении из петербургской цензуры иностранных газет и журналов не «за попытку предложить свои услуги Морскому ведомству», а за присвоение значительных сумм, которые он получал от Морского министерства. Суммы эти выделялись Кривошу на организацию перлюстрационных пунктов в провинции и для выдачи коллегам, которых он привлек к сотрудничеству в «Секретном бюро», созданном при отделе разведки Морского Генерального штаба^[136].

Столь же беззаботен местами по отношению к историческим фактам Л.А. Лахин. Например, он пишет о «Сергее Ивановиче Майском», прослужившем в «черном кабинете» более десяти лет. И проблема здесь не только в том, что «С. Майский» — псевдоним. Важнее то, что на самом деле в выходных данных его публикаций расшифровка имени отсутствует, а отчество вообще никак не обозначено! Фантазирует автор и описывая знакомство с перлюстрацией В.К. Плеве, который после назначения министром внутренних дел обнаруживает в кабинете своего предшественника копии собственных писем. Во-первых, Плеве, ставший министром 4 апреля 1902 года, был директором Департамента полиции в 1881–1884 годах и товарищем министра внутренних дел с 1884 года, а потому о перлюстрации и ее деталях был прекрасно осведомлен. Во-вторых, не мог он обнаружить копию своего письма депутату Государственной думы некоему Михайлову, поскольку покойники писем не пишут. Государственная дума впервые собралась 27 апреля 1906 года, а Вячеслав Константинович был убит эсером Егором Сазоновым (Созоновым) 15 июля 1904‐го. Преувеличивает автор и качество перлюстрации, указывая, что якобы после заклейки «конверт принимал прежний девственный вид». Идеализирует он и мастерство отборщиков писем, уверяя, что среди них «были такие мастера, что… даже по нескольким буквам могли безошибочно определить, кто автор письма и кому оно адресовано». Конечно, уровень вскрытия писем в целом был высоким, но и жалоб на надорванные и поврежденные конверты было немало^[137].