Мальчика ждала незавидная судьба младших отпрысков английских аристократических фамилий. Генри не мог наследовать ни герцогского титула, ни богатства. Усвоив эту истину еще в детстве, мальчик навсегда отказался от честолюбивых планов, сосредоточив весь свой интерес на естествознании. Он получил хорошее домашнее воспитание. Отец, питавший некоторую склонность к науке, довольно много занимался метеорологией. Он привлекал младшего сына к своим опытам, учил строить приборы и непременно добиваться точности результатов. Он же научил мальчика радоваться этой точности, видеть в ней достижение.

Генри рос нелюдимым, замкнутым ребенком. На каждое замечание реагировал он болезненно, подозревая покушение на свою независимость, самостоятельность и гордость.

Довольно поздно — по сравнению с другими подростками — поступил он в Питерхаус: дешевый колледж Кембриджского университета. Но проучился там недолго.

В Кембридже существует многовековая традиция «страшного тройного экзамена» — трайпоса. Почему он так называется, сказать трудно. Может быть, потому, что некогда экзаменующий восседал на высоком трехногом табурете, пользуясь неограниченным правом язвительного опроса и прямого издевательства над экзаменующимся. А может быть, просто причина заключалась в трехступенчатости испытания и в трех степенях отличий.

В прекрасно написанной биографии Д. К. Максвелла писатель Владимир Карцев рассказывает: «Экзаменующиеся по математике могли завоевать высшее отличие — «старший спорщик». Затем следовал «второй спорщик», «третий», «четвертый» и так далее. За ними шли «старшие оптимы», затем — «младшие оптимы». Потом — просто бакалавры, без отличий. И самый последний получал на всю жизнь прозвище «деревянная ложка».

Почему на всю жизнь? В этом-то и заключалась, наверное, основа студенческого ужаса перед трайпосом. Место, полученное на этом экзамене, «волочилось потом за выпускником всю его жизнь, и котировался он дальше уже, например, как «Мистер Смит, 16-й спорщик такого-то года». И даже столь большая цифра была достаточно почетна. А каково было в тридцать, сорок и более лет именоваться «Мистер Хайд — деревянная ложка»?

Трайпос — немалое испытание для самолюбия и гордости любого студента. Для Генри Кавендиша с его болезненным самолюбием он был просто невыносим. Одна мысль о том, что кто-то посторонний, а не он сам, станет оценивать его знания и что эта оценка будет преследовать его всю жизнь, приводила его в ужас. Не дождавшись трайпоса, он покинул Питерхаус.

И вот, уединившись в своем доме, наведя в хозяйстве жесточайший режим экономии, молодой человек полностью отдается науке. Но науке для себя. Он словно пытается доказать, что только он сам для себя может быть единственным экзаменатором. И оттого все его результаты превосходят по точности достижения других ученых.

Он проводит целую серию исследований газов. Добивается блестящих успехов и не публикует ни строчки. Не желая признавать никаких авторитетов, он подчеркивает свое безразличие к обществу.

В эти годы окончательно складывается его на редкость угрюмый характер. Современники рассказывают, что с домашними Кавендиш объяснялся по преимуществу жестами, так было короче. Он не выносил присутствия женщин и старался не заводить вообще никаких новых знакомств.

В сорок один год он получил огромное наследство от умершего дяди, но это ни на йоту не изменило его привычек. Разве что он стал тратить без оглядки деньги на постановку экспериментов и на пополнение своей библиотеки. Вот как описывали современники Генри Кавендиша: «Странная нелюдимость, паническая боязнь женщин, угрюмый характер, молчаливость. Визгливый голос, с каким-то великим трудом исторгающийся из горла. Друзья злоупотребляли его доверием в пользовании его библиотекой. Незнакомцы не могли и думать о приглашении в дом. Все, что он делал, казалось, делал с великим трудом: писал, ходил. Странной казалась его походка, быстрая, но вместе с тем какая-то болезненная и искусственная, нелегкая. Ходил он, чтобы ни с кем не здороваться, посредине мостовой, между экипажами. Ко всему, что не касалось науки, Кавендиш был холодно-безразличен, никогда не слышали, чтобы он о чем-то отозвался более или менее положительно».

Кавендиш никогда не болел. Лишь на восьмидесятом году жизни впервые почувствовал недомогание. И эта болезнь оказалась роковой. Он сам понял, что умирает. Потребовал, чтобы никто из слуг не входил в его комнату, а врачу, прибывшему к нему, запретил помогать себе.

История не оставила нам подлинного портрета этого ученого. Существует только рисунок, являющийся собственностью Британского музея. Он, правда, больше похож на шарж...

Такова характеристика этого воплощения английской эксцентричности и чудачества. И вместе с тем Кавендиш был блестящим ученым. В его манускриптах Максвелл нашел описание удивительных по тонкости, оригинальности замысла и по выполнению экспериментов. Великолепные открытия сделаны им за закрытыми дверями домашней лаборатории. Открытия, о которых он и не подумал оповестить ученый мир.

Рассказывают, что случилось это в середине XVIII века, когда кто-то из крестьян, живших неподалеку от подножия горы Везувия, вздумал вырыть у себя во дворе то ли колодец, то ли погреб. На глубине нескольких метров его лопата наткнулась на металл и звякнула. Осторожно расчистив находку, крестьянин увидел прекрасный бронзовый светильник, позеленевший от времени. «В городе за него любители старины наверняка отвалят кучу денег», — подумал он и стал копать дальше. В течение дня он вырыл еще несколько старинных вещей, а потом и статую...

Рождение новой горы. Со старинной гравюры.

Откуда они здесь под землей, на которой с незапамятных времен росли сады и люди передавали свои плодородные участки по наследству от отца к сыну, из поколения в поколение. Никто и не слышал о том, что здесь могло что-то быть еще, кроме садов и огородов.

В итальянских семьях хорошие новости недолго сохраняются в тайне. Вслед за удачливым «кладоискателем» принялись ковыряться в недрах своих участков и соседи. И вот то один, то другой с шумом заявляли о своих находках...

Примерно так, по рассказам очевидцев, начались раскопки древнего города Помпеи, засыпанного пеплом и залитого грязью во время извержения Везувия 24 августа 79 года нашей эры. Поистине память человеческая короче мига, который называется жизнью. За шестнадцать с лишним веков люди начисто забыли о существовавших здесь цветущих в ту пору городах. Потеряли даже места их нахождения и спокойно разводили овощи над крышами засыпанных строений. Но с началом раскопок пробудился и интерес к минувшему. Нашлись письма свидетелей того, что здесь произошло.

Жил в I веке нашей эры знаменитый римский писатель и ученый Гай Плиний Секунд, по прозвищу Плиний Старший. В молодости он служил в римской коннице, участвовал в походах и побывал во многих областях обширной Римской империи. Плиний отличался прямо-таки ненасытной любознательностью. Где бы он ни был, всюду находил пищу для ума. В любой день: в дороге ли, в дни сражений, за обедом и даже в бане выкраивал он время, чтобы читать или слушать чтение, записывать или диктовать свои впечатления.

Когда возраст ученого перевалил за полвека, а мудрость его стала признанной и широкоизвестной, император назначил Плиния начальником флота. Корабли римлян стояли тогда у мыса Мизенум. В этом благодатном месте на берегу Неаполитанского залива рядом с Везувием богачи и патриции любили проводить свое время.

24 августа 79 года, примерно около пополудни над вершиной горы показалось облако необычайной величины и формы. Оно было похоже на средиземноморскую сосну — пинию с толстым стволом и широкой плоской кроной. Облако на глазах чернело, превращалось в тучу, которая время от времени взрывалась молниями.