- Просто очень, - хмуро заметил Илья, не оборачиваясь к дяде. Согрешил, помолился - чист! Валяй опять - греши…
- За-ачем? Живи строго…
- Чего ради?
- А - совесть чистая?
- А что в ней толку?
- Н-ну-у… - неодобрительно протянул Терентий. - Как ты это говоришь…
- Так и говорю, - настойчиво и твёрдо продолжал Илья, стоя спиной к дяде.
- Грех!
- Ну и грех…
- Наказан будешь!
- Нет…
Теперь он отвернулся от окна и смотрел в лицо Терентия. Горбун, чмокая губами, долго искал слова, чтобы возразить, и, найдя его, внушительно выговорил:
- Будешь!.. Вот я - согрешил и был наказан…
- Чем это? - угрюмо спросил Илья.
- Страхом! Жил и всё боялся - вдруг узнают?
- А я вот согрешил, а не боюсь, - объявил Илья, усмехаясь.
- Дуришь ты, - сказал Терентий строгим голосом.
- Не боюсь! Жить мне трудно однако…
- А-а! - воскликнул Терентий с торжеством. - Вот и наказание!
- За что? - крикнул Илья почти с бешенством. Челюсть у него тряслась. Терентий смотрел на него испуганно, помахивая в воздухе какой-то верёвочкой.
- Не кричи, не кричи! - говорил он вполголоса.
Но Илья кричал. Давно уже он не говорил с людьми и теперь выбрасывал из души всё, что накопилось в ней за эти дни одиночества.
- Не только грабь, - убивай! - ничего не будет! Некому наказывать… Наказывают неумеющих, а кто умеет - тот всё может делать, всё!
Вдруг за дверью что-то грохнуло, покатилось, затрещало и остановилось где-то близко, у самой двери. Они оба, вздрогнув, замолчали.
- Что это? - тихо и пугливо сказал горбун.
Илья подошёл к двери, отворил её и выглянул на двор. В комнату влетел тихий свист, хрип, шёпот, вихрь звуков.
- Ящики развалились, - сказал Лунёв, затворяя дверь и снова проходя к окну.
Терентий присел на пол разбирать свои мешки, говоря:
- Нет, ты подумай! Ты такие слова кричишь, ой-ой, брат! Безбожием бога не прогневаешь, но себя погубишь… Слова - мудрые, - я дорогой слыхал их от одного человека… Сколько мудрости слышал я!
Он снова начал рассказывать о своём путешествии, искоса поглядывая на Илью. А Илья слушал его речь, как шум дождя, и думал о том, как он будет жить с дядей…
Зажили недурно. Терентий сделал себе из ящиков кровать между печью и дверью, в углу, где по ночам тьма сгущалась плотнее, чем в других местах комнаты. Присмотревшись к жизни Лунёва, он взял на себя обязанности Гаврика - ставил самовары, убирал магазин и комнату, ходил в трактир за обедом и всегда мурлыкал себе под нос акафисты. Вечерами он рассказывал племяннику о том, как Аллилуиева жена спасла Христа от врагов, бросив в горящую печь своего ребёнка, а Христа взяв на руки вместо него. Рассказывал о том, как монах триста лет слушал пение птички; о Кирике и Улите и о многом другом. Лунёв, слушая его, думал свои думы… По вечерам он уходил гулять, и всегда его манило за город. Там, в поле, ночью было тихо, темно и пустынно, как в его душе.
Чрез неделю после его возвращения Терентий сходил к Петрухе Филимонову и вернулся от него обескураженный, обиженный. Но когда Илья спросил - что с ним? - он ответил торопливо:
- Ничего, ничего! Был, значит, видел всё, стало быть… поговорили…
- Что Яков? - спросил Илья.
- Он, Яков-то, того… помирать хочет… Жёлтый… кашляет…
Терентий замолчал, глядя в угол, грустный и жалкий.
Жизнь шла ровно, однообразно: дни походили один на другой, как медные пятаки чеканки одного года. Угрюмая злоба хоронилась в глубине души Лунёва, как большая змея, и пожирала все впечатления этих дней. Никто из старых знакомых не приходил к нему: Павел и Маша, видимо, нашли себе другую дорогу в жизни; Матицу сшибла лошадь, и баба умерла в больнице; Перфишка исчез, точно провалился сквозь землю. Лунёв всё собирался пойти к Якову и не мог собраться, чувствуя, что ему не о чем говорить с умирающим товарищем. Утром он читал газету, а днём сидел в магазине, глядя, как осенний ветер гоняет по улице жёлтые листья, сорванные с деревьев. Иногда и в магазин залетал такой лист…
- Преподобие отче Тихоне, моли бога о на-ас… - хрустевшим, как сухие листья, голосом напевал Терентий, возясь в комнате.
Однажды в воскресенье, развернув газету, Илья увидал на первой её странице стихотворение: “Прежде и теперь. Посвящается С.П.М - ой”, подписанное “П.Грачёв”.
В недуге тяжком и в бреду
Я годы молодости прожил.
Вопрос - куда, слепой, иду?
Ума и сердца не тревожил.
Мрак мою душу оковал
И ослепил мне ум и очи…
Но я всегда - и дни и ночи
О чём-то светлом тосковал!..
Вдруг - светом внутренним полна,
Ты предо мною гордо встала
И, дрогнув, мрака пелена
С души и глаз моих упала!
Да будет проклят этот мрак!
Свободный от его недуга,
Я чувствую - нашёл я друга!
И ясно вижу - кто мой враг!..
Лунёв прочитал и с сердцем отодвинул газету от себя.
“Сочиняй! Выдумывай! Друг… враг!.. Кто - дурак, тому всякий враг… да!” - он криво усмехнулся. И как-то вдруг, точно другим сердцем, подумал:
“А что, ежели я туда махну? Приду и скажу… вот пришёл! Извините…”
“За что?” - тотчас же спросил он себя. И закончил всё это решительным и угрюмым словом:
“Прогонит…”
Потом он, с обидой и завистью в сердце, снова прочитал стихи и снова задумался о девушке…
“Гордая… Посмотрит эдак… ну и - уйдёшь с чем пришёл…”
В этой же газете, в справочном отделе, он прочитал, что на двадцать третье сентября в окружном суде назначено к слушанию дело по обвинению Веры Капитановой в краже. Злорадное чувство вспыхнуло в нём, и, мысленно обращаясь к Павлу, он сказал:
“Стихи сочиняешь? А она - в тюрьме всё сидит?..”
- Боже! Милостив буди ми грешному, - вздохнув, прошептал Терентий, грустно качая головой. Потом он взглянул на племянника, шуршавшего газетой, и окрикнул его: - Илья…
- Ну?
- Петруха-то…
Горбун жалобно улыбнулся и замолчал.
- Что? - спросил Лунёв.
- О-ограбил он меня, - тихо, виноватым голосом сообщил Терентий и уныло хихикнул. Илья равнодушно поглядел на лицо дяди и спросил:
- Сколько украли вы?
Дядя отодвинулся от стола вместе со стулом, наклонил голову и, держа руки на коленях, стал шевелить пальцами, то сгибая, то разгибая их.
- Тысяч десять, что ли? - вновь спросил Лунёв. Горбун вскинул голову и с удивлением протянул:
- Деся-ать? Что ты, господь с тобой! Всего-навсего три тыщи шестьсот с мелочью, а ты - десять! Хватил!..
- У дедушки больше десяти было, - сказал Илья, усмехаясь.
- Врё-ё?
- Ну, вот ещё… он сам говорил…
- Да он считать-то умел ли?
- Не хуже вас с Петром…
Терентий задумался, и вновь голова его низко опустилась.
- Сколько Петруха недодал? - спросил Илья.
- Около семисот… - со вздохом сказал Терентий. - Так - больше десяти? Где же такая уйма деньжищ спрятана была? Мы, кажись бы, всё забрали… А может, Петруха-то ещё и тогда надул меня… а?
- Молчал бы ты! - сурово сказал Лунёв.
- Да, уж теперь не стоит говорить! - согласился Терентий и тяжело вздохнул.
А Лунёв подумал о жадности человека, о том, как много пакостей делают люди ради денег. Но тотчас же представил, что у него - десятки, сотни тысяч, о, как бы он показал себя людям! Он заставил бы их на четвереньках ходить пред собой, он бы… Увлечённый мстительным чувством, Лунёв ударил кулаком по столу, - вздрогнул от удара, взглянул на дядю и увидал, что горбун смотрит на него, полуоткрыв рот, со страхом в глазах.
- Задумался я, - хмуро сказал он, вставая из-за стола.
- Бывает, - недоверчиво согласился тот.
Когда Илья пошёл в магазин, он пытливо смотрел вслед ему, и губы его беззвучно шевелились… Илья не видел, но чувствовал этот подозрительный взгляд за своей спиной: он уже давно заметил, что дядя следит за ним, хочет что-то понять, о чём-то спросить. Это заставляло Лунёва избегать разговоров с дядей. С каждым днём он всё более ясно чувствовал, что горбатый мешает ему жить, и всё чаще ставил пред собою вопрос:
