Маша сидела неподвижно, только глаза её, тяжело вращаясь в орбитах, передвигались с предмета на предмет. Лунёв наливал ей чай, смотрел на неё и не мог ни о чём спросить подругу.
- Очень он мучает меня… - заговорила она. Губы у ней вздрогнули и глаза закрылись на секунду. А когда она открыла их, - из-под ресниц выкатились большие, тяжёлые слёзы.
- Не плачь… - сказал Илья, отвернувшись от неё. - Ты лучше… пей чай… и рассказывай мне всё… легче будет…
- Боюсь - придёт он… - покачав головой, сказала Маша.
- Ты ушла от него?..
- Да-а… Я уж четвёртый раз… Когда не могу больше терпеть… убегаю… Прошлый раз я в колодец было хотела… а он поймал… и так бил, так мучил…
Глаза у неё стали огромные от ужаса, нижняя челюсть задрожала.
- Ноги он мне всё ломает…
- Эх! - воскликнул Илья. - Да - что же ты? В полицию заяви… истязует! За это в острог сажают…
- Н-ну-у, он сам и судья, - безнадёжно сказала Маша.
- Хренов? Какой он судья, - что ты?
- Уж я знаю! Он в суде недавно сидел две недели кряду… всё судил… Приходил оттуда злой, голодный… Взял да щипцами самоварными грудь мне ущемил и вертит и крутит… гляди-ка!
Она дрожащими пальцами расстегнула платье и показала Илье маленькие дряблые груди, покрытые тёмными пятнами, точно изжёванные.
- Застегнись, - угрюмо сказал Илья. Ему было неприятно видеть это избитое, жалкое тело и не верилось, что пред ним сидит подруга детских дней, славная девочка Маша. А она, обнажив плечо, говорила ровным голосом:
- А плечи-то как исколотил! И всю как есть… живот исщипал весь, волосы подмышками выщипал…
- Да за что? - спросил Лунёв.
- Говорит - ты меня не любишь? И щиплет…
- Может, ты… не девушка уж была, как за него вышла?
- Ну-у, как же это? С тобой да с Яшей жила я… никто меня не трогал никогда… Да и теперь я… к тому неспособна… больно мне и противно… тошнит всегда…
- Молчи, Маша, - тихонько попросил её Илья. Она замолчала и снова окаменела, сидя на стуле с обнажённой грудью.
Илья взглянул из-за самовара на её худое, избитое тело и повторил:
- Застегнись…
- Мне тебя не стыдно, - беззвучно ответила она, застёгивая кофту дрожащими пальцами.
Стало тихо. Потом из магазина донеслись громкие всхлипыванья. Илья встал, подошёл к двери и притворил её, сказав угрюмо:
- Перестань, Гаврюшка…
- Это - мальчик? - спросила Маша. - Он - что?
- Плачет…
- Боится?
- Н-нет… жалеет, должно быть.
- Кого?
- Тебя…
- Ишь какой, - равнодушно сказала Маша, её безжизненное лицо осталось неподвижным. Потом она стала пить чай, а руки у неё тряслись, блюдечко стучало о зубы её. Илья смотрел на неё из-за самовара и не знал - жалко ему Машу или не жалко?
- Что ты будешь делать? - спросил он после долгого молчания.
- Не знаю, - ответила она и вздохнула. - Что мне делать?..
- Жаловаться надо, - решительно сказал Лунёв.
- Он и ту жену тоже так… - заговорила Маша. - За косу к кровати привязывал и щипал… всё так же… Спала я, вдруг стало больно мне… проснулась и кричу. А это он зажёг спичку да на живот мне и положил…
Лунёв вскочил со стула и громко, с бешенством заговорил о том, что она должна завтра же идти в полицию, показать там все свои синяки и требовать, чтоб мужа её судили. Она же, слушая его речь, беспокойно задвигалась на стуле и, пугливо озираясь, сказала:
- Ты не кричи, пожалуйста! Услышат…
Его слова только пугали её. Он понял это.
- Ну ладно, - сказал он, снова усаживаясь на стул. - Я сам возьмусь за это… Ты, Машутка, ночуешь у меня. Ляжешь на моей постели… а я в магазин уйду…
- Мне бы лечь… устала я…
Он молча отодвинул стол от кровати; Маша свалилась на неё, попробовала завернуться в одеяло, но не сумела и тихонько улыбнулась, говоря:
- Смешная я какая… ровно пьяная…
Илья бросил на неё одеяло, поправил подушку под головой её и хотел уйти в магазин, но она беспокойно заговорила:
- Посиди со мной! Я боюсь одна… мерещится мне что-то…
Он сел на стул рядом с нею и, взглянув на её бледное лицо, осыпанное кудрями, отвернулся. Стало совестно видеть её едва живой. Вспомнил он просьбы Якова, рассказы Матицы о жизни Маши и низко наклонил голову.
В доме напротив пели в два голоса, и слова песни влетали через открытое окно в комнату Ильи. Крепкий бас усердно выговаривал:
Рра-ззо-очарован-ному чу-у-ужды…
- Вот я уж и засыпаю, - бормотала Маша. - Хорошо как у тебя… поют… хорошо они поют.
- Н-да, распевают… - угрюмо усмехаясь, сказал Лунёв. - С одних шкуры дерут, а другие воют…
И н-не м-мог-гу пре-да-ть-ся вновь…
“Р-раз и-и-и-и…” - Высокая нота красиво зазвенела в тишине ночи, взлетая к высоте легко и свободно…
Лунёв встал и с досадой закрыл окно: песня казалась ему неуместной, она обижала его. Стук рамы заставил Машу вздрогнуть. Она открыла глаза и, с испугом приподняв голову, спросила:
- Кто это?
- Я… окно закрыл…
- Господи Исусе!.. Ты уходишь?
- Нет, не бойся…
Она поворочала головой по подушке и снова задремала. Малейшее движение Ильи, звук шагов на улице - всё беспокоило её; она тотчас же открывала глаза и сквозь сон вскрикивала:
- Сейчас… ох!.. сейчас…
Стараясь сидеть неподвижно и глядя в окно, снова открытое им, Лунёв соображал, как помочь Маше, и угрюмо решил не отпускать её от себя до поры, пока в дело не вмешается полиция…
“Нужно через Кирика действовать…”
- Просим, просим! - вырвались из окон квартиры Громова оживлённые крики. Кто-то хлопал в ладоши. Маша застонала, а у Громова опять запели:
Пар-ра гнедых, запр-ряжённых с зар-рёю…
Лунёв почти с отчаянием замотал головой… Это пение, весёлые крики, смех - мешали ему. Облокотясь на подоконник, он смотрел на освещённые окна против себя со злобой, с буйным негодованием и думал, что хорошо бы выйти на улицу и запустить в одно из окон булыжником. Или выстрелить в этих весёлых людей дробью. Дробь - долетит. Он представил себе испуганные, окровавленные морды, смятение, визг и - улыбнулся с дикой радостью в сердце. Но слова песни невольно лезли в уши, он повторял их про себя и с удивлением понял, что эти весёлые люди распевают о том, как хоронили гулящую женщину. Это поразило его. Он стал слушать с большим вниманием и, слушая, думал:
“Зачем это они поют? Какое веселье в эдакой песне? Вот выдумали, дураки! А тут, в пяти саженях от них, живой замученный человек лежит… и никому о муках его не известно…”
- Браво! Бра-во-о! - разнеслось по улице.
Лунёв улыбался, поглядывая то на Машу, то на улицу. Ему уже казалось смешным то, что люди веселятся, распевая песню про похороны распутницы.
- Василий… Василич… - бормотала Маша.
Она заметалась на постели, как обожжённая, сбросила одеяло на пол и, широко раскинув руки, замерла. Рот у неё был полуоткрыт, она хрипела. Лунёв быстро наклонился над нею, боясь, что она помирает; потом, успокоенный её дыханием, он покрыл её одеялом, влез на подоконник с ногами и прислонился лицом к железу решётки, разглядывая окна Громова. Там всё пели - то в один голос, то в два, пели хором. Звучала музыка, раздавался смех. В окнах мелькали женщины, одетые в белое, розовое и голубое. Илья прислушивался к песням и с недоумением думал, как они, эти люди, могут петь протяжные, тоскливые песни про Волгу, похороны, нераспаханную полосу и после каждой песни смеяться как ни в чём не бывало, точно это и не они пели… Неужто они и тоской забавляются?
А каждый раз, когда Маша напоминала ему о себе, он тупо смотрел на неё и думал, что будет с нею. Вдруг зайдёт Татьяна и увидит её… Что ему делать с Машей? Он чувствовал себя так, точно угорел. Когда он захотел спать, то слез с подоконника и растянулся на полу, рядом с кроватью, положив под голову пальто. Во сне он видел, что Маша умерла и лежит среди большого сарая на земле, а вокруг неё стоят белые, голубые и розовые барыни и поют над ней. И когда они поют грустные песни, то все хохочут не в лад пению, а запевая весёлое, горько плачут, грустно кивая головами и вытирая слёзы белыми платочками. В сарае темно, сыро, в углу его стоит кузнец Савёл и куёт железную решётку, громко ударяя молотом по раскалённым прутьям. По крыше сарая кто-то ходит и кричит:
