- Вы не можете сказать, - небрежно, быстро спрашивал следователь, где вы были в четверг между двумя и тремя часами?
- В трактире чай пил, - сказал Илья.
- А! В каком? Где?
- В “Плевне”…
- Почему вы с такой точностью говорите, что именно в это время вы были в трактире?
Лицо у следователя дрогнуло, он навалился грудью на стол, и его вспыхнувшие глаза как бы вцепились в глаза Лунёва. Илья помолчал несколько секунд, потом вздохнул и не торопясь сказал:
- А перед тем, как в трактир идти, я спрашивал время у полицейского.
Следователь вновь откинулся на спинку кресла и, взяв карандаш, застучал им по своим ногтям.
- Полицейский сказал мне, что был второй час… двадцать минут, что ли… - медленно говорил Илья.
- Он вас знает?
- Да…
- У вас своих часов нет?
- Нет…
- Вы и раньше спрашивали у него о времени?
- Случалось…
- Долго сидели в “Плевне”?
- Пока не закричали про убийство…
- А потом куда пошли?
- Смотреть на убитого.
- Видел вас кто-нибудь на месте, - у лавочки?
- Тот же полицейский видел… он даже прогонял меня оттуда… толкал…
- Это прекрасно! - с одобрением воскликнул следователь и небрежно, не глядя на Лунёва, спросил: - Вы о времени у полицейского спрашивали до убийства или уже после?
Илья понял вопрос. Он круто повернулся на стуле от злобы к этому человеку в ослепительно белой рубашке, к его тонким пальцам с чистыми ногтями, к золоту его очков и острым, тёмным глазам. Он ответил вопросом:
- А как я могу про это знать?
Следователь сухо кашлянул и потёр руки так, что у него хрустели пальцы.
- Чудесно! - недовольным голосом сказал он. - Ве-ли-ко-ле-пно… Ещё несколько вопросов.
Теперь следователь спрашивал скучным голосом, не торопясь и, видимо, не ожидая услышать что-либо интересное; а Илья, отвечая, всё ждал вопроса, подобного вопросу о времени. Каждое слово, произносимое им, звучало в груди его, как в пустоте, и как будто задевало там туго натянутую струну. Но следователь уже не задавал ему коварных вопросов.
- Когда вы проходили в этот день по улице, не помните ли, не встретился ли вам человек высокого роста, в полушубке и чёрной барашковой шапке?
- Нет… - сурово сказал Лунёв.
- Ну-с, прослушайте ваше показание, а потом подпишите его… - И, закрыв лицо листом исписанной бумаги, он быстро и однотонно начал читать, а прочитав, сунул в руку Лунёва перо. Илья наклонился над столом, подписал, медленно поднялся со стула и, поглядев на следователя, глухо и твёрдо выговорил:
- Прощайте!
Тот ответил ему небрежным, барским кивком головы и, наклонясь над столом, начал писать. Илья стоял. Ему хотелось сказать что-нибудь этому человеку, так долго мучившему его. В тишине был слышен скрип пера, из внутренних комнат доносилось пение:
Потанцуйте, потанцуйте, маленькие куколки…
- Вы что? - спросил следователь вдруг, подняв голову.
- Ничего… - угрюмо ответил Лунёв.
- Я вам сказал - можете идти…
- Ухожу…
Они смотрели друг на друга в упор, и Лунёв почувствовал, что в груди у него что-то растёт - тяжёлое, страшное. Быстро повернувшись к двери, он вышел вон и на улице, охваченный холодным ветром, почувствовал, что тело его всё в поту. Через полчаса он был у Олимпиады. Она сама отперла ему дверь, увидав из окна, что он подъехал к дому, и встретила его с радостью матери. Лицо у неё было бледное, а глаза увеличились и смотрели беспокойно.
- Умница ты! - воскликнула она, когда Илья сказал, что приехал прямо от следователя. - Так и надо, так! Ну, что он?
- Жулик! - злобно сказал Илья. - Ловушки ставил…
- Ему без этого нельзя, - резонно заметила женщина. - Такая должность…
- Говори прямо - так, мол, и так: думают на вас…
- Да ведь и ты не прямо! - с улыбкою сказала Олимпиада.
- Я? - с удивлением спросил Лунёв. - Да-а… в самом деле! Ах, чёрт!.. - Его очень поразило что-то, и он, помолчав, сказал: - А сидя перед ним, я… ей-богу, правым себя чувствовал.
- Ну, слава богу! - радостно вскричала Олимпиада. - Всё хорошо обошлось…
Илья с улыбкой взглянул на неё и медленно заговорил:
- А ведь мне врать-то совсем немного пришлось… Везёт мне, Липа!..
Он странно засмеялся.
- За мной сыщики поглядывают, - вполголоса сообщила Олимпиада. - Да и за тобой, наверно…
- Ка-ак же! - со злобой и насмешкой воскликнул Лунёв. - Нюхают, обложить хотят, как волка в лесу. Ничего не будет, - не их дело! И не волк я, а несчастный человек… Я никого не хотел душить, меня самого судьба душит… как у Пашки в стихе сказано… И Пашку душит, и Якова… всех!
- Ничего, Илюша, - сказала женщина, заваривая чай. - Всё обойдётся!
Лунёв встал с дивана, подошёл к окну и, глядя на улицу, угрюмо, со злым недоумением в голосе продолжал:
- Всю жизнь я в мерзость носом тычусь… что не люблю, что ненавижу к тому меня и толкает. Никогда не видал я такого человека, чтобы с радостью на него поглядеть можно было… Неужто никакой чистоты в жизни нет? Вот задавил я этого… зачем мне? Только испачкался, душу себе надорвал… Деньги взял… не брать бы!
- Не горюй! - утешала его Олимпиада. - Жалеть его - сердца нет.
- Я - не жалею… Я - оправдаться хочу. Всяк себя оправдывает, потому - жить надо!.. Вон следователь - живёт, как конфетка в коробочке… Он никого не удушит. Он может праведно жить - чистота вокруг…
- Погоди, уедем мы с тобой из этого города…
- Не-ет, я никуда не уеду! - твёрдо сказал Лунёв, оборачиваясь к женщине. И, грозя кому-то, он добавил: - Я подожду, погляжу, что дальше будет…
Олимпиада на минутку задумалась. Она сидела у стола, пред самоваром, пышная и красивая, в белом широком капоте.
- Я ещё поспорю, - значительно кивая головой, говорил Лунёв, расхаживая по комнате.
- А! - обиженно воскликнула женщина, - ты это потому не хочешь ехать, что боишься меня? Думаешь, я теперь навсегда тебя в руки заберу, думаешь, коли я про тебя… это знаю, - пользоваться буду? Ошибся, милый, да! Насильно я тебя за собой не потащу…
Она говорила спокойно, но губы у неё вздрагивали, как от боли.
- Что ты говоришь? - удивлённо вслушиваясь в её слова, спросил Лунёв.
- Неволить я тебя не стану, не бойся! Иди, куда хочешь, - пожалуйста!
- Погоди! - сказал Илья, садясь рядом с нею и взяв её за руку. - Не понимаю я, с чего ты этак заговорила?
- Притворяйся! - тоскливо крикнула Олимпиада, выдернув руку из его руки. - Знаю я - ты гордый, ты жёсткий! Старика мне простить не можешь, и противна тебе жизнь моя… думаешь ты теперь, что из-за меня всё это вышло… ненавидишь меня!..
- Врёшь! - гордо сказал Илья. - Врёшь ты, - ни в чём я не виню тебя. Я знаю - для нашего брата чистых да безгрешных женщин не приготовлено… нам они дороги. На них ведь жениться надо: они детей родят… Чистое - всё для богатых… а нам - огрызочки, нам - ососочки, нам - заплёванное да захватанное.
- И оставь меня, захватанную! - вскрикнула Олимпиада, вскочив со стула. - Уходи! - Но тут на глазах её сверкнули слёзы, и она осыпала Илью горячими, как угли, словами: - Я сама, своей волей залезла в эту яму… потому что в ней денег много… Я по ним, как по лестнице, назад поднимусь… и опять буду хорошо жить… ты мне в этом помог. Знаю… И люблю тебя - хоть десятерых задуши. Я в тебе не добродетель люблю гордость люблю… молодость твою, голову кудрявую, руки сильные, глаза твои строгие… укоры твои - как ножи в сердце мне… зато я тебе буду… по гроб благодарна… ноги поцелую, - на!
Она свалилась в ноги к нему и целовала его колени, вскрикивая:
- Бог - видит! Я для своего спасения согрешила, ведь ему же лучше, ежели я не всю жизнь в грязи проживу, а пройду скрозь её и снова буду чистая, - тогда вымолю прощение его… Не хочу я всю жизнь маяться! Меня всю испачкали… всю испоганили… мне всех слёз моих не хватит, чтобы вымыться…
Илья сначала отталкивал её от себя, пытаясь поднять с пола, но она крепко вцепилась в него и, положив голову на колени, тёрлась лицом о его ноги и всё говорила задыхающимся, глухим голосом. Тогда он стал гладить её дрожащей рукой, а потом, приподняв с пола, обнял и положил её голову на плечо себе. Горячая щека женщины плотно коснулась его щеки, и, стоя на коленях пред ним, охваченная его сильной рукой, она всё говорила, опуская голос до шёпота:
