С тем же чувством в груди он протискался сквозь толпу и встал рядом с полицейским. Тот сердито толкнул его в плечо, крикнув:
- Куда? Какое тут твоё дело, а? Пшёл!
Илья пошатнулся и навалился на кого-то. Его ещё толкнули.
- Дай ему по шее! Пьяный, что ли?
Тогда Лунёв выбрался из толпы и сел на ступени часовни, внутренно посмеиваясь над людьми. Сквозь шорох снега под ногами и тихий говор до него долетали отдельные возгласы:
- И надо же было ему, разбойнику, в моё дежурство напакостить…
- По дисконту первый в городе был…
- Снег валит… ничего мне не видно…
- Шкуры драл безо всякой жалости…
- Гляди - жена приехала…
- Э-эх, несшасная! - громко вздохнул какой-то оборванный мужик.
Лунёв поднялся на ноги и увидал, что из широких саней с медвежьей полостью тяжело вылезает пожилая толстая женщина в салопе и чёрном платке. Её поддерживали под руки околоточный и какой-то человек с рыжими усами.
- Ох, батюшки… - прозвучал в воздухе её испуганный голос. Все притихли. Илья смотрел на старуху и вспоминал Олимпиаду…
- А сына - нету? - тихо спросил кто-то.
- В Москве.
- Он, чай, только того и ждал…
- Ещё-е бы!
Лунёву было приятно, что никто не жалеет Полуэктова, но, в то же время, все люди, кроме чернобородого купца, казались ему глупыми и даже противными.
В купце было что-то строгое и верное, а все остальные стоят, как пни в лесу, и, толкая его, Илью, болтают гнусными языками злорадные слова.
Он дождался, когда маленькое тело менялы вынесли из лавки, и пошёл домой, иззябший, усталый, но спокойный. Дома, запершись у себя в комнате, он сосчитал деньги: в двух толстых пачках мелких бумажек оказалось по пятисот рублей, в третьей - восемьсот пятьдесят. Была ещё пачка купонов, но он их не стал считать, а, завернув все деньги в бумагу, задумался, облокотясь на стол, - куда их спрятать? Думая об этом, он почувствовал, что ему хочется спать. Решив спрятать деньги на чердаке, он пошёл туда, держа пакет в руках, на виду, И в сенях наткнулся на Якова.
- А, ты пришёл уж! - сказал Яков. - Что это ты несёшь?
- Это? - переспросил Илья, глядя на деньги, И, вздрогнув от страха проговориться, торопливо сказал, помахивая в воздухе пакетом:—Это… тесёмка…
- Чай пить придёшь? - спросил Яков.
- Сейчас!
Он пошёл быстро, ноги его ступали нетвёрдо, и голова была мутная, тяжёлая, как у пьяного. Идя по лестнице на чердак, он шагал осторожно, боясь нашуметь, боясь встретить кого-нибудь. А когда он зарывал деньги - в землю около трубы, - ему вдруг показалось, что в углу чердака, во тьме, кто-то притаился и следит за ним. Он ощутил желание бросить туда кирпичом, но вовремя опомнился и тихо сошёл вниз. В нём не было больше страха, - он как бы спрятал его на чердаке вместе с деньгами, - но в сердце возникло тяжёлое недоумение.
“Зачем я его удушил?” - спрашивал он себя.
Когда он вошёл в подвал, Маша, возившаяся у печки над самоваром, встретила его радостным восклицанием:
- Как ты рано сегодня!
- Снег, - сказал он. И тотчас же раздражённо закричал: - Что за рано? Пришёл, как всегда, - в свою пору… Видишь - темно.
- Здесь и в полдень темно, - чего ты орёшь?
- А того и ору, что все вы, как сыщики, - рано пришёл, куда идёшь, чего несёшь… вам какое дело?
Маша пристально посмотрела на него и с упрёком сказала:
- А-яй, Илья, как ты стал зазнаваться.
- А, ну вас к чёрту! - выругался Лунёв и сел к столу. Маша обиженно фыркнула, отвернулась от него и стала дуть в трубу самовара. Тонкая, маленькая, она встряхивала чёрными кудрями, кашляла и жмурилась от дыма. Лицо у неё было худое, тёмные пятна вокруг глаз увеличивали их блеск, и было в ней что-то похожее на один из тех цветков, что растут в глухих углах садов, среди бурьяна. Илья смотрел на неё и думал, что вот эта девочка живёт одна, в яме, работает, как большая, не имеет никакой радости и едва ли найдёт когда-либо радость в жизни. Он же теперь будет жить, как давно желал, - в покое, в чистоте. Ему стало приятно от этой мысли и, почувствовав себя виноватым перед Машей, он тихо окликнул её.
- Ну что, злющий?.. - отозвалась она.
- Знаешь… я - поганый человек, - сказал Лунёв, голос у него дрогнул: сказать ей или не говорить? Она выпрямилась, с улыбкой глядя на него.
- Колотить тебя некому, вот что!
И, быстро подойдя к нему, Маша торопливо заговорила:
- Слушай, голубчик, - попроси дядю, чтоб он меня с собой взял! Попроси! В ножки поклонюсь, право, поклонюсь!
- Куда? - устало спросил Лунев, занятый своими мыслями и плохо понимая её слова.
- С собой, родненький! Попроси!
Она сложила руки ладошками вместе и стояла пред ним, как перед образом, а на глазах у неё появились слёзы.
- Как бы хорошо-то, - вздыхая, говорила девочка. - Весной бы и пошли мы. Все дни я про это думаю, даже во сне снится, будто иду, иду… Голубчик! Он тебя послушает - скажи, чтобы взял! Я его хлеба не буду есть… я милостину просить буду! Мне дадут - я маленькая… Илюша? Хочешь - руку поцелую?
И вдруг она, схватив его руку, наклонилась над нею. Илья оттолкнул девочку, вскочил со стула.
- Дура, - крикнул он, - разве это можно?.. Я - человека задушил…
Но испугался своих слов и тотчас же добавил:
- Может быть… я, может, такое сделал… а ты целовать хочешь?
- Ничего-о! - говорила Маша, подойдя вплоть к нему. - И поцеловала бы - велика важность! Петруха хуже тебя, а я у него за каждый кусок целую… Мне и противно, а он мне велит - целуй! Да ещё щупает меня и щиплет, срамник!
Оттого ли, что Илья сказал страшные слова, или оттого, что он не договорил их, но ему стало легко и весело. Улыбаясь, он тихо и с лаской в голосе сказал девочке:
- Ладно, я это устрою! Ей-богу, устрою! Пойдёшь ты на богомолье… Денег дам на дорогу…
- Голубчик! - крикнула Маша и, подпрыгнув, обняла его за шею.
- Погоди! - серьёзно сказал Лунёв. - Сказано - пойдёшь! За меня помолись, Машутка…
- За тебя-то? Господи!..
В двери появился Яков и удивлённо спросил Машу:
- Ты чего визжишь? Даже на дворе слышно…
- Яша! - радостно крикнула девочка и, захлёбываясь словами, стала рассказывать Якову: - Иду я, ухожу, прощай! Вот - он обещал упросить горбатого…
- Та-ак! - сказал Яков и тихонько свистнул. - Про-о-пала моя голова! Заживу теперь я совсем один, как месяц на небе…
- Няньку найми! - усмехнувшись, посоветовал Илья.
- Водку пить буду, - качнув головой, сказал Яков. Маша взглянула на него и, опустив голову, отошла к двери. Оттуда раздался её укоризненный, печальный голос:
- Экий ты, Яков, какой… слабый!
- А вы - крепкие! Бросаете человека… Черти!
Он угрюмо сел к столу против Ильи и сказал:
- Разве и мне уйти тихонько с Терентием?
- Иди… Я бы ушёл…
- Ты бы! А на меня отец полицию науськает…
Все замолчали. Потом Яков с напускной весёлостью заговорил:
- А хорошо, братцы, пьяному быть! Ничего не понимаешь… ни о чём не думаешь…
Маша поставила на стол самовар и сказала, качая головой:
- Эх ты. бесстыдник!
- Ну, ты молчи! - сердито крикнул Яков. - У тебя отца-то всё равно что нет… разве он тебе мешает жить?
- Хорошо мне жить! - возразила Маша. - Бежала бы, да и не оглянулась.
- Всем плохо! - негромко сказал Илья и снова задумался.
Снова заговорил Яков, мечтательно глядя в окно:
- А славно бы уйти куда-нибудь ото всего! Сесть где-нибудь у лесочка, над рекой, и подумать обо всём…
- Это дурацкая манера от жизни уходить! - с досадой сказал Илья.
Яков пристально взглянул в лицо ему и с некоторым страхом сказал:
- Знаешь - нашёл-таки я одну книгу…
- Какую?
- Старинная… Переплетена в кожу, видом - как псалтирь, - должно быть, еретицкая. У татарина за семь гривен купил…
- Как заглавие? - равнодушно спросил Илья. Ему совсем не хотелось говорить, но он чувствовал, что молчать опасно, и принуждал себя.
