Яков относился к девочке ещё более заботливо, чем прежде. Он постоянно таскал ей из дома куски хлеба и мяса, чай, сахар, керосин в бутылках из-под пива, иногда давал деньги, оставшиеся от покупки книг. Он привык делать всё это, и всё выходило у него как-то незаметно, а Маша относилась к его заботам как к чему-то вполне естественному и тоже не замечала их.

– Яша! – говорила она, – углей нет!

Через некоторое время он или приносил ей угли, или давал семишник, говоря:

– Ступай, купи!.. Украсть нельзя было!

Илья тоже привык к этим отношениям, да и все на дворе как-то не замечали их. Порой Илья и сам, по поручению товарища, крал что-нибудь из кухни или буфета и тащил в подвал к сапожнику. Ему нравилась смуглая и тонкая девочка, такая же сирота, как сам он, а особенно нравилось, что она умеет жить одна и всё делает, как большая. Он любил видеть, как она смеётся, и постоянно старался смешить Машу. А когда это не удавалось ему – Илья сердился и дразнил девочку:

– Черномазая чумичка!

Она прищуривала глаза и говорила:

– Скуластый чёрт!..

Слово за слово, и они ссорились серьёзно: Маша быстро свирепела и бросалась на Илью с намерением поцарапать его, но он со смехом удовольствия убегал от неё.

Однажды, за картами, он уличил Машу в плутовстве и в ярости крикнул ей:

– Яшкина любовница!

А затем прибавил ещё одно грязное слово, значение которого было известно ему. Яков был тут же. Сначала он засмеялся, но, увидав, что лицо его подруги исказилось от обиды, а на глазах её блестят слёзы, он замолчал и побледнел. И вдруг вскочил со стула, бросился на Илью, ударил его в нос и, схватив его за волосы, повалил на пол. Всё это произошло так быстро, что Илья даже защититься не успел. А когда он, ослеплённый болью и обидой, встал с пола и, наклонив голову, быком пошёл на Якова, говоря ему: «Н-ну, держись! Я тебя…» – он увидал, что Яков жалобно плачет, облокотясь на стол, а Маша стоит около него и говорит тоже со слезами в голосе:

– Не дружись с ним. Он поганый… Он злющий! Они все злые – у него отец в каторге… а дядя горбатый!.. У него тоже горб вырастет! Пакостник ты! – смело наступая на Илью, кричала она. – Дрянь паршивая!.. тряпичная душа! Ну-ка, иди? Как я тебе рожу-то расцарапаю! Ну-ка, сунься!?

Илья не сунулся. Ему стало нехорошо при виде плачущего Якова, которого он не хотел обижать, и было стыдно драться с девчонкой. А она стала бы драться, это он видел. Он ушёл из подвала, не сказав ни слова, и долго ходил по двору, нося в себе тяжёлое, нехорошее чувство. Потом, подойдя к окну Перфишкиной квартиры, он осторожно заглянул в неё сверху вниз. Яков с подругой снова играли в карты. Маша, закрыв половину лица веером карт, должно быть, смеялась, а Яков смотрел в свои карты и нерешительно трогал рукой то одну, то другую. Илье стало грустно. Он походил по двору ещё немного и смело пошёл в подвал.

– Примите меня! – сказал он, подходя к столу. Сердце у него билось, а лицо горело и глаза были опушены. Яков и Маша молчали.

– Я не буду ругаться!.. ей-богу, не буду! – сказал Илья, взглянув на них.

– Ну, уж садись, – эх ты! – сказала Маша. А Яков строго добавил:

– Дурачина! Не маленький… Понимай, что говоришь…

– А как ты меня? – с упрёком сказал Илья Якову.

– За дело! – резонным тоном сказала ему Маша.

– Ну, ладно! Я ведь не сержусь… я виноват-то!.. – сознался Илья и смущённо улыбнулся Якову. – И ты не сердись – ладно?

– Ладно! Держи карты…

– Дикий чёрт! – сказала Маша, и этим всё закончилось.

Через минуту Илья, нахмурив брови, погрузился в игру. Он всегда садился так, чтобы ему можно было ходить к Маше: ему страшно нравилось, когда она проигрывала, и во всё время игры Илья упорно заботился об этом. Но девочка играла ловко, и чаще всего проигрывал Яков.

– Эх ты, лупоглазый! – с ласковым сожалением говорила Маша. – Опять дурак!

– Ну их к лешему, карты! Надоело! Давайте читать!

Они доставали растрёпанную и испачканную книжку и читали о страданиях и подвигах любви.

Когда Пашка Грачёв присмотрелся к их жизни, он сказал тоном бывалого человека:

– А вы, черти, здорово живёте!

Потом он поглядел на Якова и Машу и с усмешкой, но серьёзно добавил:

– А потом ты, Яков, возьми замуж Машку!

– Дурак!.. – смеясь, сказала Маша, и все четверо захохотали.

Когда прочитывали книжку или уставали читать, Пашка рассказывал о своих приключениях, – его рассказы были интересны не менее книг.

– Как уразумел я, братцы, что нет мне ходу без пач-порта, – начал я хитрить. Увижу будочника – иду скоро, будто кто послал меня куда, а то так держусь около какого-нибудь мужика, будто он хозяин мой, или там отец, или кто… Будочник поглядит и ничего, – не хватает… В деревнях хорошо, там будочников совсем нет: одни старики да старухи и ребятишки, а мужики в поле. Спросят: «Кто такой?» – «Нищий…» – «Чей?» – «Без роду…» – «Откуда?» – «Из города». Вот и всё! Поят, кормят хорошо. Идёшь это… идёшь, как хочется: хоть бегом лупи, хоть на брюхе ползи… Поле везде, лес… жаворонки поют… так бы к ним и полетел! Коли сыт – ничего не хочется, всё бы и шёл до самого до края света. Как будто кто тащит тебя вперёд… как мать несёт. А то и голодал я – фью-ю! Бывало, кишки трещали – вот до чего брюхо высыхало! Хоть землю жри! В башке мутилось… Зато как добьёшься хлебца да воткнёшь в него зубы-то – ы-ых! День и ночь ел бы. Хорошо было!.. А всё-таки как в тюрьму попал – обрадовался… Сначала испугался, а уж потом радостно стало! Очень я будочников боялся. Думаю, схватят меня да ка-ак начнут пороть – и запорют! А он меня легонько… подошёл сзади да за шиворот – цап! Я у магазина на часы смотрел… Множество часов – золотые и разные. Цап! Я как зареву! А он меня ласково: «Кто ты, да откуда?» Ну, я и сказал, – всё равно они узнали бы: они всё знают… Он меня в полицию… Там разные господа… «Куда идёшь?» – «Странствую…» Хохочут… Потом в тюрьму… Там тоже все хохочут. А потом господа эти меня к себе приспособили… Вот черти были! Ого-го!

О господах он говорил больше междометиями, – очевидно, они очень поразили его воображение, но их фигуры как-то расплылись в памяти и смешались в одно большое, мутное пятно. Прожив у сапожника около месяца, Пашка снова исчез куда-то. Потом Перфишка узнал, что он поступил в типографию и живёт где-то далеко в городе. Услышав об этом, Илья с завистью вздохнул и сказал Якову:

– А мы с тобой, видно, так тут и прокиснем…

Первое время после исчезновения Пашки Илье чего-то не хватало, но вскоре он снова попал в колею чудесного и чуждого жизни. Снова началось чтение книжек, и душа Ильи погрузилась в сладкое состояние полудремоты.

Пробуждение было грубо и неожиданно – однажды утром дядя разбудил его, говоря:

– Умойся почище, да скорее…

– Куда? – сонно спросил Илья.

– На место! Слава богу! Нашлось!.. В рыбной лавке будешь служить.

У Ильи сжалось сердце от неприятного предчувствия. Желание уйти из этого дома, где он всё знал и ко всему привык, вдруг исчезло, комната, которую он не любил, теперь показалась ему такой чистой, светлой. Сидя на кровати, он смотрел в пол, и ему не хотелось одеваться… Пришёл Яков, хмурый и нечёсаный, склонил голову к левому плечу и, вскользь взглянув на товарища, сказал:

– Иди скорее, отец ждёт… Ты приходить сюда будешь?

– Буду…

– То-то… К Маньке зайди проститься.

– Чай, я не навсегда ухожу, – сердито молвил Илья.

Манька сама пришла. Она встала у дверей и, поглядев на Илью, грустно сказала:

– Вот тебе и прощай!

Илья с сердцем рванул курточку, которую надевал, и выругался. Манька и Яков, оба враз, глубоко вздохнули.

– Так приходи же! – сказал Яков.

– Да ла-адно! – сурово ответил Илья.

– Ишь зафорсил, приказчик!.. – заметила Маша.

– Эх ты – ду-ура! – тихо и с укором ответил Илья. Через несколько минут он шёл по улице с Петрухой, парадно одетым в длинный сюртук и скрипучие сапоги, и буфетчик внушительно говорил ему: