Что сказать? Это замечательно!

Это огромная фреска исторической живописи, подобно которой еще не было у нас. И это умно и в целом хорошо написано и, что удивительно, — прекрасно построено. Умная композиция, именно романная композиция, где все части по необходимости естественно входят в целое.

Умно выбран матерьял, умно ограничен, вернее — отграничен, ярко написаны люди: их много и все запоминаются. И все правда — та, хватающая за душу правда, без которой нет большого искусства. О многом я могу судить, как свидетель: я не был в «шарашке» (впрочем, разве наш лагерный театр — не «шарашка» своего рода?), я прошел тюрьму, этапы и прочее и все запомнил, и еще о многом слышал от товарищей по заключению, некоторые из которых побывали в этих самых «шарашках»; я знаю, так как собирал слухи и свидетельства, и многое о работе «начальства» до самого верха этой пирамиды. И тут все правда, пожалуй, за исключением психологического портрета Сталина, который все-таки сложнее: по-шекспировски сложнее: он злодей, но более сложный, более уникальный: он гений злодейства, а Солженицин, ненавидя его, упростил. Но это даже не промах, а некая художественная неизбежность, нечто входящее в замысел и даже имеющее право на существование, ибо святая ненависть автора чувство более высокое, чем хладнокровие мастера-художника.

Это существует, это нельзя уничтожить, это останется самым замечательным свидетельством о времени, о котором, как казалось нам тогда, когда это все происходило, не останется свидетельств.

Любопытно, что, как говорят, это было издано начальством в нескольких сотнях экземпляров и прочтено им.

Собственно, в романе нет антисоциалистической программности: это книга о режиме безнравственном и прогнившем, называемом социалистическим по инерции и сознательному лицемерию: если можно так сказать, при всей страстной субъективности автора, в самых сильных (а их много) местах книги он художественно объективен. Лучше всего это показано в фигуре Льва Рубина, прообраз для которого — Лев Копелев^[5], нам всем хорошо знакомый; он был «там» вместе с автором и автор относится к нему с насмешливой снисходительностью.

Удивительная книга!

17 июля. [две вырезки из газет, посвященные премьере телевизионного спектакля по пьесе АКГ «До новых встреч», о подругах Люсе и Люке, отправляющихся в Москву одна поступать в театральный институт, другая — на завод.] <…>

Все думаю о «Круге первом».

Это много выше мелких вещей Солженицына, особенно тех, что пронизаны искусственным русофильством, словечками от Даля и пр. Он писатель глубокого дыхания: атлет, способный поднимать большие тяжести. Как романист он сильнее, чем новеллист. И это — настоящий крупный писатель, которого ждали и который пришел…

Роман А. Кестлера «Тьма в полдень» известен во всем мире, но он гораздо слабее, хотя и написан свободным человеком. Если не считать рассказов Шаламова, некоторых мемуаров и кое-каких стихов, то разумеется ничего подобного «Кругу первому» в литературе еще не было на тему о лагерной трагедии русского народа.

Это сильнее «Ивана Денисовича» и «Матренина двора». То было обещанием, а это уже большое свершение.

И меня удивляет, что Н. Я. и В. Т. [Шаламов] (кажется) так холодно отнеслись к этой вещи.

23 июля. <…> [о В. Некрасове] Что случилось с этим несомненно талантливым человеком? Он пьет, но и Хемингуэй пил. Говорят о какой то его физиологической драме после ранения: нечто общее с героем «Фиэсты». Но и это не объяснение. А «новомирцы» восхищаются им и скучнейшим Дорошем^[6] и другими «своими». Лева — типичный говорун этой кружковщины. <…>

Блок дневников и писем мне уже давно интереснее Блока стихотворца и драматурга. <…>

24 июля. У Гариных. <…>

Слух (правда из недостоверных рассказов Н. Д. Оттена)^[7] об усиленной борьбе с «самоиздатом», об арестах и особых мерах Андропова. Об исключении Владимова из ССП за его письмо^[8]. Об отказе печатать Солженицина.

Смешные рассказы Тяпкиной о Плисецкой на репетициях «Анны Кар[ениной]»^[9].

Читаем старого Эрдмана. «Заседание о смехе»^[10] и басни. Возвращаемся в десять на дачу.

25 июля <…> По-прежнему не работается. Это влияние чтения «Круга первого». Рядом с этим все делаемое и задуманное кажется игрушками.

26 июля. <…> Письмо от Левы. Он получил ордер и собирается переезжать. Меня ищет ЖЗЛ: что-то хотят от меня для ЖЗЛ.

27 июля. <…> Меня ищет в Москве какой-то американец Браун, тоже занимающийся М-м^[11].

30 июля <…> Читаю вторично «В первом круге», уже менее торопясь и более внимательно. Впечатление еще большее. Получил рукопись в другом месте, чем в первый раз. Уже одно это доказывает, что роман «пошел по рукам».

Вечером у Каменских^[12] в саду жарим куриц на вертеле и запиваем их сухим разливным вином, которое продают на местном рынке какие-то южные лже-колхозники, и моей рябиновой наливкой.

Любопытно, что и там (у них еще одна журналистская дама из журнала «Искусство кино» — Кокукина^[13] или что-то вроде) разговор о романе Солжен[ицына] и о том, как его достать и прочесть. Чувствую себя предателем, но молчу, что у меня сейчас рукопись: надо послезавтра отдавать, они не успеют прочесть и будет только обида…

Эта дама К. интересно рассказывает об одном своем знакомом в ранге редактора, почти сановном, и его разговор[ах] (она давно знает его и работала вместе когда-то). Он принадлежит к шелепинской группе, убежден, что Ш. [Шелепин]^[14] это «голова» и что ему не чета «нынешние хозяева», что они не знают, куда вести страну, что они «доведут ее». Это сталинисты, но без личного уважения и любви к Сталину, а потому что «при нем» у страны был престиж. «А сейчас что?» Проэкт организации журнала на лучшей бумаге с фото, где редактором Евтушенко, члены редакции «не замаранные» и «не одиозные»: Леонов, Шагинян, с долей порнографии и голыми бабами на фото, и романами «этой, как ее… Саган», для борьбы с влиянием «Нового мира». Ш. это одобрил, но пал, а «сухарь Суслов» оказался при докладе «неконтактен» и отверг это.

31 июля. <…> Дочитываю «В круге первом» (вторично и более внимательно). Можно сказать, что вся вторая половина июля прошла у меня под знаком этой замечательной книги.

Она была написана между 1955 и 1963 гг., т. е. писалась 8 лет. Я узнал о ее существовании, кажется, от Н. Я., еще когда она жила у Шкловских, т. е. вскоре после ее окончания. <…>

Вчера еще К. рассказывала со слов своего приятеля, что Шелепин очень подавлен своим понижением. Кое-кто считает, что «младо-турки»^[15] еще могут подняться и захватить власть. Вряд ли. Как правило, сброшенные с карьерного конвеера у нас не поднимались: для того чтобы произошло обратно[е], им нужно обладать общественными биографиями или какими то дарованиями, а у них ничего нет за душой, кроме привычки к интригам в партийном аппарате. Их друзья и собутыльники твердят, что они-то знают, куда надо вести страну. Но куда — же? Если бы у них была политическая, или хотя — бы стратегическая, или даже тактическая своя программа, то это как-то просочилось бы. В общем-то, в Москве всегда все знают. Думаю, что ничего кроме борьбы за власть и аппетита к ней и м. б. каких то мелких выдумок в охранительной политике у них не было. А в чем то (и в главном м. б.) они, как это н[и] парадоксально, еще консервативнее стариков. <…>

2 авг. <…> В поезде разговор о выборах: нечто вроде спора. Дама щебечет о пошлости, а ей отвечает разумно и безбоязненно некто вроде молодого инженера. Все, что он говорит вполне толково, но недавно за такое давали 10 лет без колебаний. Уже не боятся, не оглядываются. Это при всех непрерывных приливах и отливах все таки есть уже[,] и не так просто это остановить и ликвидировать. Но разрыв между реальными настроениями и мнениями людей и крикливыми шапками газет таков, что осознание его тоже не может не воздействовать на умы и [не] наталкивать на определенные выводы.