30 сент. Похороны Миши Светлова.

Гроб стоит в холле, в новом здании. Народу очень много: густая толпа. Масса венков (в том числе и от театров). Главная черта — неподдельная и всеобщая искренность горя. Его любили почти все литературные партии и ранги. Я стою в почетном карауле с Антокольским^[131], В. Инбер и еще кем-то. Стою у ног и прямо передо мной его исхудалое лицо с каким-то черными точками на лбу. В ногах густая куча желтых кленовых листьев. <…>

Дважды меня прошибали слезы, которых не мог удержать. Миша… <…>

Почему-то вспомнил другую осень (немного более раннюю) — осень 1954 года, когда я вернулся из лагеря и в вихре первых встреч со старыми друзьями вдруг услышал, что Миша Светлов мне передает через кого-то: Скажите этому Жану Вальжану, что я хочу его видеть… И в один из вечеров, когда я пошел впервые после многих лет к Оттенам, а туда пришли Плучек^[132] с Зиной^[133] и шел светский бонтонный разговор, я не вытерпел и под предлогом, что мне пора возвращаться на дачу, удрал и пошел по соседней лестнице к Мише, жившему тогда в том же доме. Он обрадовался, Радам^[134] принесла водки и мы просидели пол-ночи.

Я его хорошо знал года с 35-го, но особенно мы подружились в 46–48 годах, как раз перед моим арестом. <…>

Он умирал, как говорят, мужественно и ясно. Почти до конца сочинял стихи, думал о стихах.

И жизнь он сумел прожить в наш суровый век регламентаций свободно и беспечно, создав вокруг себя удивительную полу-богемную атмосферу. Его упрекали за этот образ жизни, но не он ли позволил ему до конца сохранить свой лирический дар, свой особенный, ни на кого не похожий голос?

4 окт. Живу в Октябрьской гостинице. <…>

В БДТ вывесили распределение ролей в «Трех сестрах» — Эмма — Ирина. Она рада. У нее еще хорошие пробы в Крупской. Встретились мы хорошо, потом опять началось странное… <…>

По словам Бори Сл[уцкого], 30-го И. Г. должен быть где-то «наверху» для решения вопроса о печатании 4-й части мемуаров. Будто бы Закс^[135] и Дементьев^[136] сделали сами какие-то сокращения и предложили их ЦК, чтобы тот утвердил их от своего имени, а И. Г. об этом не знает. Так я и не выбрался к нему.

Перед отъездом пили водку у Левы с Рубашкиным, а потом они провожали меня. Ехал в купэ с критикессой Банк, автором книжечки об Бергольц^[137] <…>

По словам Рубашкина издательство напечатало в ста экземплярах том П<астернака> и разослало его по инстанциям: в ЦК и т. д. Это строго засекречено пока.

Всего два дня я тут, а сердце уже щемит по Загорянке. Да, там всегда частичка моей души и лучшая м. б.

Я стал подумывать о книге эссеев: Платонов, Кин, Л. Рейснер,^[138] Ю. Олеша, М. Светлов… <…>

[строка отточий]

Стихи Светлова читает Нина Никитина, в которую он был влюблен^[139]. Но кто знает об этом кроме нее самой и меня? Ей было посвящено не одно его стихотворение и несколько экспромтов-шуток.

5 окт. На Ленфильме с пол-десятого утра до шести вечера.

Сначала смотрим с Зямой Гердтом^[140] «Возвращенную музыку». Все именно так, как и ждал. Актеры невыносимы. Хорош только Любашевский^[141]. Я взвинчиваюсь, но стараюсь себя сдержать, что мне почти удается. <…> Потом разговор с Головань^[142] о «Зеленой карете». Она неглупа, но суха и чужда пониманию искусства. <…> Шатаясь от усталости, еду к Эмме. <…>

Почти ночью звонок Л. Я. Гинзбург. Она говорит, что в Лен-де сейчас Н. Л. Гурфинкель — составительница парижского сборника о Мейерхольде и переводчица моих эссеев, и зовет к себе в гости для знакомства с ней.

Это как нельзя более кстати — хоть немножко уйти от ленфильмовских дел.

9 окт. Вчера вечером с Эммой у Л. Я. Гинзбург. Знакомство с Л. Я. Гурфинкель, моей французской переводчицей, составительницей парижского сборника о Мейерхольде. Милая, симпатичная старая дама, участница Сопротивления, далекая от эмигрантских кругов. Еще были: ее сестра, тоже старушка, проф. М. Гуковский с женой и какая-то лингвистка.

Я пил водку с удовольствием. М. Гуковский (брат литературоведа Гуковского^[143], умершего в тюрьме) злоязычен и говорлив.

11 окт. <…> Письмо от Н. Я. В ответ на мой отзыв о Бердяеве, пишет, что она «вся в его власти»… Настроена плохо, мысли о смерти. <…>

Приехав в Москву, узнал, что умер Генрих Нейгауз. Меня познакомил с ним на спектакле «Первая симфония»^[144] в театре Лен. Комсомола К. Г. Паустовский. Я очень ценю его отличную книгу «Об искусстве фортепьянной игры», содержание которой куда шире заглавия.

По рассказу Левы, И. Г. Эренбург отверг поправки, сделанные редакцией «Нов. мира» и согласованные с ЦК. У него сидел Закс 5 часов и уехал ни с чем. Новомирцы сами хвалят И. Г. и считают, что он поступил правильно. <…>

Из Союза писателей исключен Оксман^[145], будто бы за то что он передал за границу какие-то рукописи (в том числе воспоминания Е. М. Тагер о тюрьме и лагере)^[146]. Он держался твердо и сказал, что не возражает против своего ареста, если по его делу будет открытый процесс, где он выскажется о свободе печати в СССР. Еще будто бы исключен Тарсис, напечатавший свой роман за границей^[147]. <…>

12 окт. Космический корабль «Восход» с тремя космонавтами — Комаровым, Феоктистовым и Егоровым стартовал сегодня в 10 с чем-то часов. <…>

13 окт. Трое космонавтов на корабле «Восход» приземлились утром, сделав 16 витков вокруг планеты. Американское радио намекает на то, что спуск был преждевременным и вынужденным из-за порчи передатчика.

15 окт. <…> Будто бы Романов подал докладную записку о снятии Твардовского из «Нов. мира». <…>

Говорят о новом романе Соложеницына. Действие его происходит в закрытом городе, где живут зека и вольнонаемные. Видимо Твардовский будет пытаться его напечатать. <…>

Под вечер у Левы Сарнов, скептичный, спокойный, умный, но не блестящий и чем-то ограниченный. У Балтера открылась язва и его кладут в больницу. <…>

По слухам преемником Н[икиты] С[ергеевича] намечен Брежнев. <…>

В сообщении о завтраке президенту Кубы среди участников не было имени Хрущева, как и в числе присутствовавших нынче в Большом театре на торжеств. заседании в честь Лермонтова…???…

16 окт. Пишу это в половине восьмого утра. Передо мной сегодняшний номер «Правды» с указами и постановлениями об отставке Хрущева по его просьбе из-за «преклонного возраста и ухудшающегося здоровья»… <…>

17 окт. <…> Общее настроение (наблюдал это и днем в Литфонде, и в Доме литераторов) — подавленность и чувство оскорбления от заговорщи[че]ско-закулисного характера реорганизации прав[ительст]ва.

Индифферентизм, с цинической ухмылкой, населения. Это самое опасное в происшедшем. <…>

<…> Кто-то вслух громко (ЦДЛ) говорит, что теперь м. б. отменят реформу орфографии и это будет главным плюсом происшедшего.

<…> Остаюсь в клубе на вечер памяти Тынянова.

<…> Лучше всех (говорят: Каверин, [Н.] Степанов и Трауберг^[148]) говорит Илья Григорьевич. Пожалуй, это самое блестящее его выступление за последнее время. Он говорит о «густоте культуры» Тынянова, о том что такие как он, «соль» интеллигенции, о том что нам до зарезу «нужна высококультурная элита» — и это особо актуально звучит в день верхушечного, почти дворцового переворота в правительстве. Встретили его почти овацией и проводили так же. Я сидел с Левой и Рассадиным.

В перерыве Любовь Мих. зовет меня ехать к ним и мы едем с И. Г. и Ириной^[149].

<…> Рюриков^[150] рассказал И. Г. о пленуме: накануне на президиуме выступал только что приехавший Хрущев. Он будто бы чуть не плакал, просил оставить ему хоть какую-нибудь работу, говорил о служении народу, но увидев непреклонные лица сговорившихся без него обо всем своих вчерашних соратников, многие из которых были его протежэ, замолчал. На пленуме он молчал. <…>