Мы охотно согласимся также с тем, что часто испорченность нравов, разврат, распутство и даже легкомыслие могут приводить к безверию; но можно быть свободомыслящим, неверующим и даже выставлять напоказ свое неверие, при всем том не будучи атеистом. Ведь существует большое различие между людьми, которые пришли к безверию путем рассуждения, и людьми, которые отвергают или презирают религию лишь потому, что она является для них мрачным учением или стеснительной уздой. Есть немало людей, которые отказываются от общепринятых предрассудков просто из тщеславия или веры на слово; эти мнимые вольнодумцы сами ничего не исследовали; они полагаются на мнения других людей, которые, по их предположению, основательно обсудили соответствующие вопросы. У неверующих этого рода нет никаких прочных взглядов; неспособные к самостоятельному рассуждению, они с трудом следуют за рассуждениями других лиц. Они нерелигиозны по той же причине, по какой большинство людей религиозно, то есть из легковерия подобно толпе или из-за выгоды подобно жрецам. Разве сластолюбец, погрязший в беспутстве развратник, честолюбец, интриган, легкомысленный человек, распутная женщина, модный остроумец в состоянии высказать здравые суждения о религии, которой они не изучали, почувствовать силу какого-нибудь аргумента, понять какую-нибудь систему в ее целом? Если в ослепляющем вихре страстей они замечают иногда слабые проблески истины, то у них остаются от этого лишь мимолетные скоро исчезающие следы. Испорченные люди выступают против религии лишь потому, что считают ее враждебной их страстям; добродетельный же человек восстает против нее потому, что считает ее враждебной добродетели, вредной для своего счастья, опасной для своего покоя и гибельной для человечества. Арриан говорит, что, когда люди думают, что боги противятся их страстям, они проклинают их и опрокидывают их алтари. Чем смелее взгляды атеиста, чем более странными и подозрительными они кажутся другим людям, тем строже он должен соблюдать свои обязанности, если не хочет, чтобы его поведение опровергало его теорию, призванную при надлежащем ее углублении показать всю достоверность и необходимость морали, которую все религии стремятся сделать проблематичной либо совершенно извратить.
Когда на нашу волю действуют разнообразные скрытые мотивы, то очень трудно сказать, что именно ее определяет; дурной человек может прийти к неверию или атеизму в силу побуждений, в которых он не решается признаться самому себе; он может заблуждаться и, воображая, что ищет истину, следовать голосу своих страстей; он может отрицать бытие верховного существа без особых размышлений, просто из соображений выгоды. Однако страсти иногда оказываются полезными; серьезный интерес заставляет нас внимательнее изучать вещи; нередко он может заставить открыть истину даже такого человека, который совершенно не искал ее и жаждал добиться покоя, обманув самого себя. Испорченный человек, наталкивающийся на истину, похож на человека, который, убегая от мнимой опасности, видит на своем пути опасную змею и давит ее: он случайно и, так сказать, неумышленно делает то, что менее напуганный человек сделал бы вполне сознательно. Дурной человек, боящийся своего бога и желающий избавиться от него, может, разумеется, обнаружить нелепость ходячих представлений о боге, не понимая, однако, что это нисколько не меняет очевидности и необходимости исполнения им своих обязанностей.
Чтобы здраво судить о вещах, необходимо быть незаинтересованным; чтобы понять какую-нибудь великую систему в целом, необходимы знания и умение логически мыслить. Только добродетельный человек способен исследовать доказательства бытия божьего и принципы всякой религии; только человек, знающий природу и ее законы, способен понять и мысленно охватить систему природы, постигнув связь действующих в ней причин. Дурной человек и невежда не способны рассуждать добросовестно; только добродетельный человек пригоден для столь великого начинания. Но в этом случае он, казалось бы, должен мечтать о существовании бога, награждающего добродетель людей? Если же при всем том такой человек отказывается от выгод, на которые мог бы надеяться благодаря своей добродетели, то он поступает так лишь потому, что считает эти выгоды, равно как и представление об обеспечивающем их существе, мнимыми; размышляя над характером божества, он вынужден признать, что нельзя рассчитывать на капризного деспота и что порождаемые идеей такого деспота гнусности и безумства бесконечно перевешивают ничтожные выгоды, вытекающие из признания его существования. Действительно, всякий мыслящий человек должен заметить, что на одного робкого человека, слабые страсти которого сдерживаются этим богом, приходятся миллионы других, которых бог не может обуздать и чьи желания он, напротив, распаляет; что на одного человека, которого может утешить бог, есть тысячи других, которых он доводит до ужаса и отчаяния и заставляет стенать; одним словом, такой человек должен убедиться, что если и находятся отдельные, не особенно последовательные фантазеры, осчастливленные богом, то зато бог порождает раздоры, убийства и скорбь в обширных странах, погружая целые народы в печаль и уныние.
Как бы то ни было, перестанем интересоваться мотивами, побуждающими человека усвоить ту или иную теорию; исследуем лучше саму эту теорию, постараемся убедиться, насколько она истинна; и если увидим, что она основывается на истине, то никогда не сможем считать ее опасной. Только ложь всегда вредна людям; и если заблуждение - единственный источник их бедствий, то разум - истинное лекарство от них. Перестанем также интересоваться поведением человека, излагающего нам определенную теорию; его взгляды, как уже было сказано, могут быть вполне здравыми, хотя его поведение всецело достойно порицания. Если теория атеизма не может сделать дурным человека, не склонного к злу по своему темпераменту, то точно так же она не может сделать хорошим того, кому в свою очередь чужды мотивы, побуждающие к добру. Но мы доказали во всяком случае, что придерживающийся извращенной морали суеверный человек, в котором бурлят сильные страсти, находит в отличие от атеиста в самой своей религии тысячи лишних предлогов вредить человеческому роду. Атеист не может прикрываться маской фанатизма и объяснять этим свою мстительность, свои неистовства, свои крайности; атеист не может искупить с помощью денег или некоторых обрядов ущерб, причиненный им обществу; он не имеет возможности примириться со своим богом и при помощи нескольких легких церемоний успокоить угрызения совести; если преступление не окончательно убило в его сердце всякие чувства, то он вынужден всегда носить внутри себя неумолимого судью, который постоянно упрекает его в гнусном поведении, заставляет его краснеть от стыда, ненавидеть самого себя, бояться взглядов других людей и их отвращения. Дурной и суеверный человек, совершающий преступление, конечно, испытывает угрызения совести, но его религия скоро доставляет ему способ избавиться от них, и его жизнь является обычно длинной цепью проступков и сожалений о них, грехов и искуплений; мало того, чтобы искупить свои прежние преступления, он, как мы видели, совершает другие, более тяжкие; не имея твердых взглядов в вопросах нравственности, он привыкает считать греховным лишь то, что запрещают ему делать служители и толкователи воли его бога. Он считает добродетелями, или средствами загладить свои проступки, самые ужасные деяния, которые, как его уверяют, угодны этому богу. Так, фанатики нередко искупали свирепыми гонениями свои прелюбодеяния, подлости, несправедливые войны и захваты и, желая омыться от своих неправедных деяний, устраивали кровавые бани верующим, которых упрямство превращало в жертв и мучеников.
Принципы правильно рассуждающих атеистов, ознакомившихся с законами природы, всегда более надежны и гуманны, чем принципы верующих: последние под влиянием своей религии - то мрачной, то мечтательно-восторженной - либо становятся жестокими мучителями, либо начинают предаваться всяким бредням. Но атеисту никогда нельзя внушить, будто насилия, несправедливость, гонения, убийства - добродетельные или законные поступки. Мы ежедневно наблюдаем, как религия до того затуманивает головы в других отношениях гуманных, справедливых и рассудительных людей, что они начинают считать своим долгом самым жестоким образом обращаться с инакомыслящими. Еретики, неверующие перестают быть людьми в глазах религиозных изуверов. Во всех государствах, зараженных ядом религии, мы наблюдаем бесчисленные примеры юридически обоснованных убийств, совершаемых жестокими и бессовестными судами; судьи, справедливые в других вопросах, перестают быть такими, лишь только дело доходит до теологических призраков; они воображают, что, обагряя свои руки кровью, совершают угодное богу дело. Почти повсюду законы, подчиненные религиозному суеверию, являются соучастниками его неистовств: они оправдывают или даже вменяют в обязанность акты жестокости, находящиеся в вопиющем противоречии с правами человечества. Президент де Граммов с удовлетворением, поистине достойным каннибала, излагает подробности казни Ванини, сожженного в Тулузе, несмотря на его отказ от взглядов, послуживших причиной его обвинения. Этот президент считает неприличными даже вопли, вызванные пытками у этой несчастной жертвы религиозной жестокости. Разве не слепцы все эти ревнители религии, которые, будучи движимы благочестием или чувством долга, с таким легким сердцем приносят ей в жертву намеченных ею лиц? Разве они не тираны, неправедно насилующие мысль и воображающие в своем безумии, будто ее можно поработить? Разве они не фанатики, из которых продиктованные бесчеловечными предрассудками законы делают диких зверей? А что представляют собой все эти государи, которые в своем стремлении отомстить за божество терзают и преследуют подданных и приносят человеческие жертвы злобным людоедам богам? Разве они не превратились под действием религиозного фанатизма в каких-то тигров? А что представляют собой все эти так заботящиеся о спасении душ жрецы, которые нагло врываются в святилище мысли, чтобы найти во взглядах людей предлог для нанесения им вреда? Разве это не гнусные негодяи и нарушители душевного покоя людей, почитаемые религией и ненавистные разуму? Есть ли в глазах человечества более гнусные злодеи, чем подлые инквизиторы, которым ослепление государей дает право суда над их собственными противниками, посылаемыми затем на костры? Между тем суеверные народы окружают их почитанием, а цари осыпают их милостями. Наконец, разве мы не знаем тысяч примеров, когда религия была зачинщицей и покровительницей самых неслыханных злодеяний? Разве она тысячи раз не вкладывала в руки людей губительные кинжалы, не разнуздывала страстей более страшных, чем те, которые ею якобы сдерживались, и не разрывала священнейших для человечества уз? Разве под предлогом долга, веры, благочестия, религиозного рвения она не становилась на сторону жестокости, алчности, честолюбия, тирании? Разве религия не оправдывала тысячи раз человекоубийства, вероломство, клятвопреступления, мятежи, цареубийства? Разве сами государи, часто становившиеся мстителями божества и ликторами религии, не делались сотни раз ее несчастными жертвами? Одним словом, разве имя божье не было символом самых горестных безумств и самых ужасных преступлений? Разве "алтари всех богов не утопали повсюду в крови? И разве божество, каким бы его ни изображали, не было всегда причиной или предлогом бесстыднейшего нарушения прав человечества? Полезно заметить, что христианская религия, которая кичится тем, будто она сообщила человечеству самые правильные представления о божестве, и всегда, когда ее обвиняют в мятежности и кровожадности, изображает своего бога благим и милосердным; которая похваляется тем, что она проповедует возвышеннейшую мораль, и уверяет, будто она установила вечный мир и согласие между ее сторонниками,породила больше распрей, раздоров, гражданских и политических воин, всякого рода преступлений, чем все остальные религии, вместе взятые. Нам скажут, может быть, что вместе с ростом просвещения эта религия перестанет производить те пагубные действия, которые она производила раньше. На это мы ответим, что фанатизм всегда будет столь же опасным, что и ныне; раз не устранена причина, то следствия должны остаться теми же самыми. Таким образом, до тех пор пока религиозное суеверие будет окружено почетом и наделено властью, останутся в силе споры, гонения, инквизиции, цареубийства, смуты и так далее. Пока люди в своем безрассудстве будут считать религию самой важной для них вещью, служители религии под предлогом интересов божества, прикрывающих в действительности их собственные выгоды, сумеют распоряжаться всем на земле. Христианская церковь может избавиться от обвинений в нетерпимости или жестокости только одним способом: она должна торжественно заявить, что не дозволено преследовать или вредить своим ближним из-за различия в религиозных взглядах. Но на это ее служители никогда не согласятся. Пока атеист находится в здравом рассудке, он никогда не согласится с тем, что подобные поступки правомерны; он никогда не допустит, чтобы человек, совершающий их, мог заслуживать уважения; только изувер, забывающий в своем религиозном ослеплении очевиднейшие принципы нравственности, природы, разума, может вообразить, что худшие злодеяния являются добродетелями. Если атеист испорчен, то он во всяком случае знает, что поступает дурно; ни жрец, ни бог не сумеют убедить его, что он поступает хорошо; какие бы преступления он ни совершил, они никогда не будут хуже злодеяний, спокойно совершаемых верующими людьми, которых религиозное суеверие заражает ядом своего неистовства или которым оно выдает даже эти преступления за похвальные и ведущие к искуплению поступки.
