11 октября.

Эти давнишние стихи можно с небольшими изменениями вполне применить к нам, т. е. по крайней мере ко мне. И правда: в доме нет ладу, ссоры, брань, нотации… просто с ума сойти можно! И все это на меня, несчастную, сыплется беспрестанно, так что я даже не успеваю и вопроса себе задать: за что? почему? Всегда-то я во всем виновата, решительно во всем! Не понимаю, наконец, как это все выходит, что одна я причина всех зол и бедствий нашего дома. Нет ничего фальшивее, хуже моего теперешнего положения как в гимназии, так и дома. Но там по крайней мере хоть все знакомые лица, здесь же… право, точно между посторонними нахожусь. Я, правда, бываю иногда очень виновата пред мамой, бранюсь, когда очень рассержусь, детей наказывают тоже, когда шалят, но неужели это такие ужасные вещи, что меня, не переставая, пилят за все это? Единственная моя отрада (если можно так выразиться) – книги; я читаю и забываю хоть часа на два всю ту цепь споров, ссор, выговоров, наказаний и т. д., которая опутала наш дом и никому из нее не позволяет выйти.

В дневник я «изливать свои чувства и мысли» не слишком-то себе позволяю: мама может увидеть, и к чему беспрестанно писать одно и то же? Только сегодня не удержусь, напишу все (но я не жалуюсь, Боже меня сохрани от этого!), ведь не стерпишь наконец. Сегодня Ал. Ник. вдруг у меня взяла книги на неделю! читать – и то нельзя! Целую неделю без книг! Как вспомнишь (стыдно даже писать!), так и хочется разреветься как пятилетнему ребенку, вырвать у нее книги и убежать скорей куда-нибудь.

Господи, Боже мой, милый! Хоть бы Ты прибрал меня поскорее! Ну, что за жизнь эта, опротивела она мне до того, что я не знаю, куда деться! Бог законом своим запретил убивать себя; кабы не грех – сейчас бы в воду или под рельсы (так у автора. – Прим. ред.) Никого, ничего мне не жаль, хоть бы умереть поскорее! Тогда в доме тише станет, нотаций мама не будет читать и нервы себе расстраивать, сестры не будут браниться, в доме было бы не житье, а рай. По мне отслужили бы панихиды, мне было бы очень весело³, я увидела бы папу, Бога бы увидела, Ангелов. Святых… Папу целовала бы так, как при последних днях его жизни, были бы мы вместе. Вообще, если бы я умерла – хорошо бы было! Говорят, что те, кто боится смерти – умирают, а те, кто не боится – живут долго; я вот не боюсь смерти (по-моему, очень глупо бояться того, что рано или поздно совершилось бы), да и умереть хочу, а смерть не приходит. Господи, Господи! умереть поскорее!

31 октября. По вечерам ежедневно читаю. После романа «Кудесник» кончаю «Рославлева». Вот странно: когда я собираюсь писать дневник, думаю, что напишу очень много; на самом деле, как только сяду писать, так все из головы и улетучится. Отчасти это и хорошо: если бы я действительно все, что думаю, записала, то давно бы и тетрадка вышла, и многословие было бы ужасно.

Еще раз повторю стихи: «Что за жизнь! ей-ей нет ладу, нет в дому покоя; ссоры, брань…» Прекрасные стихи! В них как в зеркале отражается наша домашняя жизнь; а причиной всего этого опять-таки я, пренесносное создание, глупое, бессердечное, бессовестное! Такие создания не люди, а звери, и меня действительно дома теперь зовут зверем, сумасшедшей etc., etc. Все это ясно, как доказанная теорема, и из такого предложения, конечно, следует такой вывод: «На что же живет такой зверь, не только не нужный никому, а положительно вредный! Чтобы он никому не мешал, нужно его убить; а так как мы народ все же цивилизованный, то на подобное деяние никто не решится, и этому несчастному зверю приходится сидеть и ждать смерти, когда она придет». – Это математически верно, вывод положительно можно счесть шедевром удачнейших ответов. Да не думает тот, если кому попадется в руки сия страничка, что я пишу все это так, от нечего делать; нет, я пишу все хладнокровно, обдуманно, внутри меня ни одна черточка не пошевельнулась во время писания, я ведь отчасти и не человек. В прошлый раз я в лирику ударилась, а теперь пробую все это хладнокровно себе доказать, все рассчитала, так что все понятно становится. Ну, как теперь мне себя не похвалить, как не сказать «умница, Лиза»?! Ведь я хоть и плохо математику знаю, однако в случае нужды лучше всякого учителя применить ее к делу сумею.

4 ноября. Читаю теперь Писарева. Говорят, будто его сочинения запрещены; я не знаю, но струсила-таки порядком, когда пришлось проходить с книгой мимо классной дамы. Все, что я читаю в нем (5-ю часть), мне очень, очень нравится, хотя я и не везде с ним согласна. Причина, что его книга мне нравится, – весьма простая: Писарев пишет об образовании в университетах, гимназиях и т. п. Хотя издана эта книга в 66-м году, следовательно, всего 22 года тому назад, но в ней почти все о гимназиях можно применить к нашим. Для образца приведу такой отрывок, характеризующий преподавание у нас в гимназии русской литературы: «За теорией словесности следует история русской литературы. Эта история, как и все другие, представляет список имен, которые навсегда останутся для ученика лишними, ровно ничего собой не означающими. Жил-был Нестор, написал летопись; жил-был Кирилл Туровский, написал проповедей много; жил-был Даниил Заточник, написал «Слово Даниила Заточника»; жил-был Серапион, жил-был, жил-был, и все они жили-были, и все что-нибудь написали, и всех их очень много, и до всех их нет никому дела, кроме гимназистов и исследователей старины. Когда дойдет дело до Ломоносова и Державина, тогда становится еще тошнее: приходится запоминать названия од и отрывки из них, до которых также дотыкаются только гимназисты и исследователи. А уж когда доберутся до Пушкина, тогда надо спешить, потому что учебный год приходит к концу, да и кроме того гимназистам не полагается знакомиться с новейшей литературою подробнее, чем со словами Даниила Заточника и с державинскою «Фелициею». – Вот эти строки; я сама сейчас их списала с книги, которая у меня в руках. В самом деле, хотя эти строки писаны 22 года тому назад и, следовательно, применялись только к тогдашним гимназиям, их во всей неприкосновенности можно применить к нашей теперешней гимназии. Так, например: в среду нам очень хорошо объяснил учитель Г-ев урок о том, каким образом появилась в России письменность, и задал 22 и 23 §§ из Истории русской литературы Галахова. Там все так хорошо написано, так понятно, кажется взял бы, и выучил на 5+, и делу конец; ан нет, литература-то оказалась не такой податливой: попалось ученицам 6-го класса слово «символизм» – не понимаем.

– Лиза, объясни, пожалуйста.

Я подумала и говорю:

– Образность.

– Что называется образностью?

В прошлом году я получила 5 за ответы, что называется образностью, метафорой и т. д., – а нынче только руками развела: пока мы учили это слово теоретически – знали, пришлось применить наши знания на практике, уже все забыть успели. Вот те на!

– Чему же вы учились? что вы делали в 5-м классе? – спросят нас большие, ученые люди, маменька, папенька, гувернантки и т. д.

– Да, мы учили, – без запинки ответим мы, – теорию словесности, это полагалось курсом 5-го класса, а так как в 6-м учат историю словесности, то… теорию-то словесности мы уже забыли…

А Г-ев из сил выбивается, старается хоть немного развить наши ослиные (в полном смысле слова) головы, советует читать, читать как можно больше. Ладно, говорим мы; будем читать. И действительно, берем и читаем Шекспира, Толстого, Пушкина, Диккенса, Тур⁴, Тургенева (я привела здесь те книги, которые действительно читают воспитанницы нашего класса); кажется, все имена известные, громкие; сочинения прекрасные… но ни сочинения, ни развитие нашего ума от этого не улучшается. Сам Г-ев нам это сказывал: «Читайте вот таких-то, таких-то и таких-то писателей; но наверное вы не поймете как следует сочинений «Ледяной дом», «Записки охотника», Шекспира: чтобы это понимать, нужно головы поразвитее ваших!» Сказал и ушел. Мы, понятно, оскорбились таким мнением о нас, закричали, зашумели, классные дамы в поведении сбавили, позлились; и тем дело кончилось. А между тем, действительно, понимают ли некоторые из нас, что читают – Бог весть.