— Твое сердце, — говорю я надломившимся голосом, — это всего лишь мышца, которая перекачивает кровь в теле.

— Совершенно верно, — кивает он и оттягивает ворот своей кофты совсем вниз, до самого сердца, берет мою руку и прикладывает к своей голой груди. — Вот. Слышишь, как бьется? Оно качает все эту кровь только для тебя.

Я закрываю глаза, а потом мы выходим, садимся ко мне в машину, едем в укромное место возле горы Торбьёрн и занимаемся любовью среди вереска. За спиной у нас проселок через лавовое поле, а в глазах солнце; мелкая пыль вздымается в воздух и падает на нас; я смотрю в небо — такое до нелепости голубое — и хнычу от безнадежности: мое сердце разорвалось на части от любви.

Любовь хуже смерти

Извержение плинианского типа: мощное эксплозивное, уничтожающее вулкан, в котором происходит. Саймон Уинчестер. Кракатау. Когда мир взлетел на воздух. 27 августа 1883

Лишь в конце августа я признаюсь мужу, что люблю другого.

Мы отправляемся на прогулку в лес возле нашего дома. Идет дождь, вереск и деревья сгибаются под тяжестью мокрой листвы. Когда я зову его с собой на прогулку, он понимает, что случится страшное; смотрит на меня испытующим взглядом, — он достаточно знает меня, чтобы уловить в моем голосе дрожь. Мы пообедали, убираем со стола, ополаскиваем тарелки и ставим их в посудомоечную машину; будничные разговоры сплетаются без малейших усилий с нашей стороны: милая болтовня о телефонных звонках и задачах дня, незначительных случаях на работе, ремарки, мелочи, дребедень; а тем временем где-то в затылке грохочет беспощадное знание: пора пришла, это неизбежно, скажи ему.

Ах, хотела бы я заявить, что меня толкает на это совесть! Что меня одолели вина и нравственное чувство и вынуждают во всем признаться, положить конец вранью и двойной жизни, но все не так. Две женщины, в которых я превратилась, прекрасно уживаются вместе в моем теле; одна как ни в чем не бывало продолжает мою старую жизнь: читает вслух дочери, готовит, делает сэндвичи, встряхивает диванные подушки в гостиной, целует мужа в щеку, смеется вместе с ним, покупает ему новый свитер; другая придумывает предлоги, чтобы пораньше уйти с работы, с отчаянным сердцебиением и слезами на глазах едет к любовнику и бросается в его объятия, едва успевает снять куртку, прежде чем лечь на этот кошмарный пятнистый диван. Она проводит пальцами по его волосам, трогает его веки, скулы, губы; он покусывает ее за подбородок и шею, она обхватывает его ногами и рыдает, когда кончает: от радости, горя, страха, и каждый раз это конец света, гибель всего, что ей дорого, но все же прекратить она не может. Прячет укусы на шее под шелковым платком, поправляет прическу, подкрашивает губы и как ни в чем не бывало садится в машину; тогда снова главенствует первая женщина. Закупает продукты по пути домой, переключает радиоканалы, паркует машину у гаража, и никто ни о чем не догадывается.

По крайней мере, я истово в это верю, пока Элисабет не заходит ко мне в кабинет, закрывая за собой дверь, и не садится на стул по другую сторону моего письменного стола.

— Какие новости? — спрашиваю я, но она не отвечает. Только смотрит на меня своими умными серыми глазами сквозь очки в пятнах.

— Что? — повторяю я и тоже смотрю на нее.

Она вздыхает.

— Конечно, это не мое дело, — произносит она. — И я бы ничего не стала говорить, но мы проработали вместе двадцать лет, ты мой ближайший сотрудник… Про вас пошли разговоры.

Я открываю рот что-нибудь сказать, но слова не идут. Губы и язык окаменели, все лицо онемело, руки как лед.

— Вас видели. Как вы в Крисувике держались за руки и целовались в машине. И вас слышали — сама знаешь, какие здесь тонкие стены: в соседней комнате слышно каждое слово. И, Анна, тут же в соседнем помещении кафетерий, как у тебя вообще ума хватило пригласить его к себе сюда? У тебя, такой благоразумной? Мы постарались убраться подальше: никому не хочется быть свидетелем такого.

Я молчу, Элисабет смотрит себе в ладони.

— Конечно, это твоя жизнь, тебе самой решать, никто тебя не осуждает. Мы твои друзья, желаем лишь добра. Но сейчас дел невпроворот, нам надо быть начеку, а ведь есть и те, кто метит на твою должность, кому хочется попасть в Научный совет и стать нашим представителем. И это как раз удобный повод подсидеть тебя: они скажут, что ты потеряла бдительность, не выполняешь свои обязанности должным образом, что на тебя больше нельзя положиться.

Пытаюсь сказать, но она поднимает руку, прерывая меня жестом:

— Я не согласна с ними и полностью тебе доверяю, сама знаешь. Просто волнуюсь, чувствую, что тебе тяжело, ты надрываешься. У тебя и без того по работе нагрузка очень большая, учитывая текущую ситуацию.

Она с мольбой смотрит на меня:

— К твоему мужу у меня самые теплые чувства, Анна, он мне тоже друг. Тебе нужно с ним поговорить.

Я снова открываю рот, но на сей раз говорить могу, у меня на лице как будто прорывает плотину — слова и слезы текут потоком:

— Я люблю Тоумаса Адлера, впервые в жизни влюбилась, и любовь — самое страшное, что со мной вообще происходило. Любовь хуже смерти, хуже конца света. Ничего не контролирую, мне ничего нельзя доверить. Забросила работу, предала семью, хладнокровно вру мужу прямо в лицо. Он не заслужил такого обращения, мой милый добрый муж, мой лучший друг, который всегда относился ко мне лучше всех. Но его мне недостаточно, семьи мне мало, счастья мало, я все бросаю ради этой кошмарной инфекции в сердце, этой неутолимой мании, чертовой любви, которая запустила в меня когти и отпускать не желает.

Я плачу, а она встает, подходит ко мне, обнимает и крепко держит.

— Родимая, — шепчет она, — бедненькое мое сердечко!

И я реву в голос у нее в объятиях, всхлипывая и испытывая облегчение, ведь это самое последнее, чего ожидаю, когда всплывет моя большая грязная тайна. Жду презрения и позора, а не сострадания и ласки, не чаю оказаться в мягких чутких объятиях Элисабет, и чтобы мне дали выплакаться в ее старый розовый шерстяной свитер.

— Ты знаешь, что тебе нужно делать, — говорит она. — Сама понимаешь, продолжать в таком же духе нельзя. Надо поговорить с мужем, все ему рассказать, облегчить душу. По отношению к нему это твой долг.

Я шмыгаю носом и киваю головой — знаю, всегда знала. И отправляюсь домой, прошу мужа после обеда сходить со мной на прогулку.

Он смотрит на меня с удивлением, затем с тревогой, кивает:

— Да, конечно, сходим.

Мы надеваем флисовые кофты и куртки фирмы «Arcteryx» с тремя слоями мембраны, у меня куртка бирюзовая, у него оранжевая; мои руки дрожат, пока я застегиваю молнию, зашнуровываю ботинки.

— Мы выйдем немного пройтись, — кричит он.

— А можно и мне с вами? — вопит Салка из-за пианино.

— Нет, — хором отвечаем мы, — продолжай заниматься, мы быстро.

Меня мутит от страха, и вместе с тем я испытываю странное облегчение. Как когда висишь на краю пропасти и наконец позволяешь себе ослабить хватку и примириться с неизбежным, свалиться в бездну и встретить свою судьбу.

Идет дождь, и сердце моего мужа разбивается

Извержения бывают разные. Они не похожи друг на друга: одни кремниевые, вязко-текучие и противные, они разносят над землей пылающие тучи и никого не щадят; другие — медленные базовые извержения, при которых лава мирно течет по земле. Все зависит от химического состава магмы, ее количества и пути, который она проделывает до поверхности, а также от тех условий, с которыми она там сталкивается: выходит ли сосредоточенно из конуса вулкана или нерешительно из роя трещин, на нехоженой пустоши или среди оживленного города, нужно ли ей прокладывать многокилометровый путь сквозь толщу ледника или столкнуться с самим океаном — таким тяжелым и темным, что самые большие вулканы, возникнув на океанском дне, так и не давали о себе знать на поверхности воды.