На меня находит отчаяние, словно взрывная волна, я вскакиваю из-за компьютера, хожу по кабинету, обхватив себя руками, сама себя укачиваю, как ребенка, и борюсь со слезами. Тоска по нему сродни зависимости, дьявольскому желанию принять наркотик; мне надо всего лишь перетерпеть первые дни, и тогда я стану свободной. Нужно только думать о чем-нибудь другом.

Я становлюсь у зеркала и рассматриваю свое лицо в пятнистой поверхности. Любовь пожирает меня, точно болезнь: скулы выдаются, глаза стали больше и темнее, чем обычно, нечто вроде глубоких дыр под темными волосами, которые начали вылезать прядями, сворачиваясь кольцами на белых листах бумаги на моем столе. Женщина в зеркале могла быть моей матерью, источенной курением, одиночеством и поэзией. Я глажу изможденное лицо и шею, просовываю руку под одежду, берусь за живот. Когда-то он вмещал целых двоих прекрасных человек, а сейчас тонок, как барабанная мембрана, натянутая между бедрами; он настолько полон страсти и боязни, и вины, что я ничего не могу есть. Задрав блузку, смотрю на себя в зеркале: вокруг пупка тонкие растяжки — переплетение проводов. Сначала они были красными и припухлыми, но со временем стали серо-белесыми, как исландский шпат. Я поворачиваюсь перед зеркалом и приглядываюсь к растяжкам, нитям, лежащим параллельно вертикальным рядом, словно серебряный пояс. У меня они так долго, что я перестала их замечать. Почти четверть века — до среднего возраста, достаточное время, чтобы вырастить двоих детей, защитить докторскую, построить успешную академическую карьеру. Сначала растяжки удивляли и пугали меня; казалось странным, что мое тело вдруг стало надуваться и не подчиняется мне (хотя этого не было), искажено. И мне никак не удавалось наладить контакт с тем, что поселилось внутри, в моем теле, и росло там и раздувало меня, оставив эти безобразные красные трещины, норовя, как мне думалось, вырваться наружу сквозь кожу. Я превратилась в носитель для другого организма, который с течением времени разорвет мою телесную оболочку и выйдет на свет.

На самом деле оно всегда было мне чужим, это тело, в лучшем случае — подходящей подставкой для головы. Я считала себя разумным существом, читающим, думающим, анализирующим, двигалась по своему миру, вооружившись информацией, рассудком, фактами, аргументами, и испытала шок, когда мое тело взорвалось и переходный возраст превратил меня из серьезного худенького ребенка в какую-то ходячую мишень с бюстом, талией и бедрами. Глядя в зеркало, всегда страшно удивлялась, что женщина в нем — это я. Похотливые взгляды мужчин унижали меня — словно это тело стояло между мною и моим разумом.

И тут зажглась маленькая искорка и начала изменяться — раз, два, три, и я не подозревала, что меня ждет.

«Что будет при самом плохом раскладе? — спросил Кристинн на этом диване много лет назад, когда забрал у меня последнюю сигарету и потушил. — Что тебе терять?»

Конечно, худшим итогом была бы моя мать; меня ужасало, что она права и я, подобно ей, не способна любить. Что отвернусь от собственного ребенка так же, как она от меня. Но не сказала этого, не пустила отца моего ребенка в темный закуток своего сердца, а просто посмотрела на него и покивала головой: «Я над этим подумаю».

И думала, пока тело забирало у меня власть, раздувалось и требовало шпината, груш, фисташек, постоянно блевало, доводило до слез и лишало сна — никакая логика не спасала. Я учила электродинамику и механику в перерывах между сгибанием над унитазом при рвотных позывах, пыталась мыслить как ученый, а тело тем временем побеждало меня, превращало в стельную животину.

Триумф плоти над разумом достиг апогея во время родов, когда этот самодействующий производительный аппарат произвел моего отпрыска на своем кровавом слизком конвейере. Четыре кило, симпатичный мальчик, я держала его на руках и разглядывала крохотное личико, пальчики, волосики, слипшиеся от младенческого жирка, и по щекам у меня потекли слезы. Я любила его — ах, как любила, какое облегчение испытала, почувствовав, что на меня обрушилась эта ошеломляющая любовь, но также она и парализовала меня, наполнила отчаянием. Получится ли у меня вырастить этого крошечного человечка, защитить его в мире, который такое страшное место?

Я плакала оттого, что любовь — самое замечательное и самое ужасное из происходящего с нами, она переворачивает все, лишает нас безопасности и бесстрашия, это трещина, разверзающаяся у нас под ногами, а в ней — пропасть, бездна, страх потерять любимого. И, сидя с ребенком на руках и плача, поняла: любить — значит жить в постоянном страхе.

Я провожу кончиками пальцев по животу и рассматриваю карту на стене надо мной. Думаю о красном рое трещин и серебристо-белесой растяжке, жизни, которая ворочается под поверхностью, и вдруг ослепительно яркий свет: это открывается взору, и все-таки не может быть. Противоречит всякому здравому смыслу.

Я заправляю блузку в брюки, распахиваю дверь и зову:

— Эбба, подойди на пару слов!

Она подходит, щурит на меня глаза, лицо у нее встревоженное:

— Что-то случилось?

— Меня посетила очень странная догадка. Вероятно, просто глупость, но мне нужно с тобой поговорить.

— Что?

— А что, если… — Я делаю паузу, пытаясь выразить словами ту живую картинку, которая возникла у меня в голове. — Если все, что мы знали, то есть думали, будто знаем о Рейкьянесе, на самом деле не верно?

— О чем это ты?

— А вдруг там не много маленьких вулканических систем, как всегда считали? Вдруг это одна большая система со многими выходами? И оттого она себя так странно и ведет: магма перетекает между ними, поэтому нам и не удается ее обнаружить?

Эбба смотрит на меня как на сумасшедшую, я плюхаюсь на стул у письменного стола и вывожу на экран трехмерную карту полуострова.

— Мы искали магматический подъем неглубокого залегания под каждой системой. А что, если там одна большая магматическая камера, как под Краблой, но на гораздо большей глубине, скажем километров в десять? И у этой камеры есть… повороты, ведущие в каждую вулканическую систему, и магма по очереди выдавливается то в ту, то в другую? Как… ну, как коровье вымя, а системы Рейкьянеса — это соски?

— Как коровье вымя? Ты серьезно? — спрашивает Эбба и обеспокоенно смотрит на меня. — Это противоречит всему, что известно о полуострове. Все знают, что это четко отграниченные системы и извержение происходит только в одной из них за раз. И никакая в отдельности не является вулканической системой, достаточно развитой, чтобы иметь собственную магматическую камеру.

— Знаю, — говорю я, проводя рукой по лбу. — Мне просто вдруг в голову пришло. Может, это и глупость. Просто не пойму, как так получается: все указывает на то, что вот-вот начнется извержение: и толчки, и геотермальная активность, и движения земли, а нам вообще не удается найти те самые места, подъемы магмы.

Эбба пожимает плечами:

— Тогда гипотеза Центра энергетики более правдоподобна: движения земли происходят из-за изменений геотермальной системы, а не подъемов магмы.

— У Центра энергетики только одна геотермальность на уме. Тамошние ученые не станут отрицать своих гипотез, даже если лава забьет им прямо в лицо. И все лавовые поля, которые образовывались на этом полуострове с тех самых пор, как растаяли льды ледникового периода, — схожего типа. Это все один сплошной базальт, а значит, могло проистечь из одной и той же магматической камеры.

— Но, Анна, на всем полуострове нет ни песчинки кремниевых пород, до самого Хенгиля. А базовая магма в магматической камере окисляется.

— Знаю. Не нужно мне об этом напоминать.

— Толщина земной коры под полуостровом — по меньшей мере десять километров, и где ты там поместишь эту свою таинственную магматическую камеру?

— Толщина земной коры под полуостровом точно никому не известна. Мнений на этот счет столько же, сколько и ученых, которые ее исследовали.

— Можно ли строить гипотезу на таких неясных доводах? Ты способна решить эту задачку до конца? Обновить компьютерную модель?