Сигурд Стейнторссон. В чем разница между вулканом, вулканической системой и центральным вулканом? www.visindavefur.is

Эффузивные извержения могут быть красивыми и мирными при умеренном количестве лавы и удачном расположении; пылающие фонтаны там, где магма вырывается вверх из вулканических трещин и лава ползет по земле: эффективно, планомерно, как будто немецкие рабочие дорогу строят. Но они могут быть и страшными катастрофами, как, например, «Скафтаурские огни», когда земля изрыгнула ядовитый газ и пятнадцать кубических километров лавы и погубила значительную часть народа. В начале извержения бывает трудно сказать, какой из двух вариантов проявит себя и что уместнее: готовить фотоаппараты и поэтичные описания или пускаться наутек.

И я виновата в непростительном оптимизме — тогда, в начале, недооцениваю угрозу, решаю довериться чувству безопасности, прочно вросшему в мою уютную рутинную жизнь. Убеждаю саму себя, что никакая стихийная сила не может потревожить мой покой, уничтожить красивый сад, сжечь березы и отравить озеро, по которому белой летней ночью плавает полярная гагарка с птенцами на спине. У меня не хватает воображения представить, что мой дом разорен, выбеленный дубовый паркет обгорел, датская мебель стала закопченной и опаленной.

Могла ли я предотвратить это, уберечь наше счастливое размеренное существование от катастрофы? Не знаю. Скажу только, что сначала я была убеждена: ситуация под контролем. А проблема, с которой мы столкнулись, — незначительная и не представляющая интереса, и у меня есть все технические возможности, чтобы ее решить: опыт, знания и безграничный разум. Просто что-то любопытное — да и сама эта мысль занимательна: взяться за задачу, рассмотреть ее со всех точек зрения, применить испытанные научные методы, чтобы разбить ее на части и каждую исследовать особо. В конце концов, я же ученый! Истина и научный подход всех освободят, вот так-то.

Ах, какая же я наивная! Наивная и глупая, и так мало знаю о тех силах, с которыми сталкиваюсь лицом к лицу, словно младенец перед ядерной ракетой. И пру вперед, вооруженная лишь детским любопытством и оптимизмом, с трепетом в сердце и блеском в глазах; отвечаю на вызов, поддаюсь искушению, принимаю приглашение и заезжаю в мастерскую Тоумаса Адлера; мы стоим друг напротив друга и смотрим в глаза, но он протягивает руку и прикасается к моему лицу, проводит большим пальцем по моим губам, а потом целует их. Его поцелуй чужой, пьянящий; наслаждение одновременно пугает и обезоруживает меня.

Мы занимаемся любовью на его диване — неистово, словно тонем. Пылают огни в земных недрах, и мой мир вот-вот погибнет, но я ведать не ведаю об опасности, слишком занята своей корыстной страстью, чтобы думать о ней. Тело трепещет от нового наслаждения, и в мире ничего не существует — только мой любовник. Он чудесная неисследованная страна, я впиваюсь в него, занята его телом, кожей, запахом, всхлипываю от нежданной чисто телесной радости.

После, запыхавшиеся и испуганные, мы лежим друг у друга в объятиях, наши ноги сплетены, и мое удивление неподдельно: стало быть, это и есть любовь? А я-то думала, что она всего лишь раздутая сентиментальность, волна, накатывающая на слабовольных мнимобольных людей. А теперь лежу на пятнистом диване, нагая, изможденная и поверженная, счастливая, мучимая совестью и страхом; в телефоне пять неотвеченных вызовов: два из Метеоцентра, еще два от мужа и один — от Салки.

Откладываю телефон в сторону, дрожа встаю на ноги и нахожу свою одежду, влезаю в трусы, руки трясутся — бюстгальтер не застегнешь, — как при абстиненции; блаженство выветривается из меня, будто хмель.

Тоумас протягивает руку и гладит мою, его глаза влажные и зеленые, словно оливки.

— У тебя все хорошо? Ты загрустила?

— Нет. Для этого я слишком ужасный человек. Аморальный.

— Я люблю тебя, — говорит он, — пусть ты и аморальная. Хочешь за меня замуж?

— Не забывай, я уже замужем, — отвечаю я. — У меня есть муж. И семья.

— Но ты же любишь меня. Ты же сама сказала. Это должно что-то менять.

Я тщетно пытаюсь проглотить комок в горле, чувствую себя так, точно в груди у меня застрял большой предмет, а в сердце — сжатый кулак.

— Нет, ничего это не меняет. Во всяком случае, в отношении моего брака.

— Анна! Любимая!

Он смотрит на меня, печальный и беззащитный, а я опускаю взгляд: не могу посмотреть ему в глаза.

— Мне нужно идти.

Юркаю в обувь, надеваю куртку и, прежде чем выйти из дверей, медлю:

— Не звони. Не пиши. Пожалуйста, ради меня. Будем вести себя так, будто ничего не было.

Курица в духовке, конец света

Воспоминание (смутное)

кошмар

давно позабытый:

человека поглотила гора Ингибьёрг Харальдсдоттир. Текущая лава

А потом жизнь, по всей видимости, продолжается, словно и не заканчивалась. Машина заводится, улицы расположены на своем месте, ключ от дома подходит к замку входной двери как ни в чем не бывало. Я ставлю ботинки на полку для обуви мысками наружу, запихнув шнурки внутрь, вешаю куртку в гардероб, вхожу в кухню, где муж режет лук и слушает новости по радио. Он улыбается при виде меня: «Дорогая, как прошел день?»

Я не говорю ему правды. Не говорю, что сегодня мир рухнул, что той жизни, которая ему знакома, больше нет, я обратила ее в ложь. А растягиваю уголки рта и показываю зубы: это должно называться улыбкой.

Я лгу, когда подставляю щеку и целую его, позволяю ему обнять меня и прижать за талию, ощущаю, как его знакомый аромат смешивается с запахом лука, я ужасно люблю его. И при этом продолжаю пребывать в той, новой жизни: знаю, что старая закончилась, мир, каким он был, прекратил существование, от него осталась лишь сухая шелестящая оболочка.

— День прошел замечательно, — лгу я, и мой голос звучит почти на сто процентов естественно. — Мы ездили в Крисувик, смотрели, не началось ли там что-нибудь.

Он заметно волнуется.

— Надеюсь, ты была осторожна. Извержение ведь может начаться в любой момент?

— Нет, сразу не начнется. Не беспокойся, я знаю, что делаю.

— Хорошо бы. Но все равно будь осторожнее. Эти твои коллеги порой вообще рассудок теряют.

— Ты же меня знаешь: я рисковать не стану.

— Знаю, родная. Я тебе полностью доверяю. Ты же никогда не сделаешь ничего неразумного. Просто не хочу, чтобы ты в какую-нибудь трещину свалилась. Я же люблю тебя. Не знаю, что бы без тебя делал.

Он обнимает меня, запечатлевает на моем лбу поцелуй.

— Моя жена — молодец; горжусь тобой! Вот что, бери-ка нож, надо вот эти картофелины почистить и нарезать кусочками.

Я мою руки, повязываю фартук и становлюсь рядом с ним у разделочного столика, ножи в такт отстукивают по доскам: ток, ток, ток! Мы режем картошку, лук, морковь, фенхель и корень петрушки, чистим чеснок, обдираем листья с веточек тимьяна и розмарина, выдавливаем лимон и очищаем от кожуры, посыпаем курицу приправами и укладываем на подстилку из овощей, ставим в духовку, рецепт нам не нужен, мы и так все знаем наизусть.

— Знаешь что, — он хлопает себя по лбу, — я совсем забыл тебе сказать: утром прислали фотографию. От этого, фотографа. Ее на такси привезли.

— Да?

Мой голос становится тоненьким, сдавленным.

— Пойди посмотри, она тебя ждет.

Мы входим в гостиную, он снимает с фотографии толстый слой оберточной бумаги, прислоняет ее к стене и рассматривает, осмысливает. А затем смотрит на меня и улыбается.

— Анна, она замечательная. И здесь будет хорошо смотреться. Как раз подходит на большую стену в гостиной. Какой он способный!

Мне нужно что-нибудь сказать — или умереть, обратиться в соляной столп и развеяться, улететь прочь, но я лишь улыбаюсь деревянной кривой улыбкой:

— Да, она неплохая.

Он приносит дрель, метр и уровень, отмечает место на стене и вешает фотографию — серьезный и деловитый, а затем обнимает меня за плечи и радостно смотрит на итог своего труда.