– А Апанасенку побили. Так вы поглядите на него, живого места нет.

И впрямь, под обоими глазами начдива заметны синяки. И нос сломан. Меня кольнула жалость. Вполне возможно, что у человека сотрясение мозга, а мы тут его арестантом держим. Ну, придется товарищу немного потерпеть. Все-таки от сотрясения мозга люди оправляются, а от расстрельной команды нет.

– Товарищ Апанасенко, присядьте, – разрешил я, и начдив тяжело рухнул на вовремя подставленный табурет. Не дожидаясь благодарности попросил: – Семен Михайлович, а что дальше?

– А чё дальше? Взял кавбригаду, собрал еще кого мог, приказал бронедивизиону (броневиков на ходу всего три осталось, но для солидности будет неплохо) выдвинуться, и в полк. А там натуральная буза – кричат, мол, всех жидов надобно из советских учреждений выдворить, нужно обратно в Львов вернуться, потому что жиды всю провизию на сторону пустили, жрать нечего, а Львов – боевая добыча, и не дело красноармейцев законной доли лишать. Мол, их лишишь, а жиды все равно разграбят. Тут я приказал полку построиться. Врать не стану – струхнул маненько, послушаются они меня или нет.

– Да что вы такое говорите? Да разве может настоящий большевик струхнуть? – взвился Склянский. Повернувшись к нам, заместитель Троцкого начал вещать, словно с трибуны: – Настоящий большевик не должен бояться ничего на свете, потому что истинная идея – а идея коммунизма истинна, не подвержена смерти! А трусость должна быть наказуема. Как может командующий армией бояться собственного личного состава? Уже за это надо снимать Буденного с должности.

– Товарыш Склянский, – не выдержал Сталин. – Настоящая смелость нэ в том, чтобы нэ испытывать чувство страха, а в том, чтобы этот страх прэодалевать. Ничэго нэ боятся толко дураки. И товарыш Буденный показал нам настоящую смэлость, преодолев свою трусость.

Товарищ Сталин посмотрел на Склянского довольно пристально, а правая рука у него уже началась сжиматься в кулак. Склянский же хотел еще что-то сказать, но голос подвел, неожиданно «пустив петуха». Чтобы не доводить дело до драки, я кивнул Буденному. Тот откашлялся, и продолжил:

– Так вот, я приказал полку строиться. Опасался, что мне подчиняться не станут, но обошлось. Правда, десятка два, а может и три бойцов в лес ускакали. Я кавбригаде приказ отдал полк окружить, а броневикам велел позицию за спинами занять. Приказал эскадронным командирам людей к построению выводить. Мол, кто в строй не встанет, того дезертиром прикажу считать. Построились поэскадронно. И тут я приказываю: «Полк! Равняйсь! Смирно!». Ну, смотрю – полк по команде «смирно» весь замер. А тут я опять: «Сдать боевые знамена, врученные за храбрость!». Знаменосцы ко мне тронулись, знамена мне сдают, а я их товарищу Минину[1] отдаю. Смотрю – а у бойцов слезы в глазах появились. И тут я опять: «Клади оружие!» Ну, думаю, все. Щас хоть один карабин сорвет, стрельнет, а него глядя и другие. Ан, нет. Стали спешиваться, оружие на землю класть, а сами ревут, словно не мужики, а бабы. Кое-кто на коней сел, в лес поскакал, оттуда выстрелы послышались. Ну, вернулись, спешенных тащат на веревках, человек пять. А потом, я такого не ожидал – половина бойцов на колени бухнулась, ревут, словно белуги, а вторая половина начала своих скручивать и вязать. А потом, когда повязали человек двести, если не больше, сложили их на земле, кричат – товарищ командарм, вот они, злодеи. Эти, грабили и насиловали, и нас подбивали. Виноватые мы, что повелись. Расстреливайте нас всех, но только отдельно. Мол, провинились они, что там говорить, но не хотят, чтобы их вместе с предателями и мародерами вместе стреляли. И что тут сказать? Я тогда говорю – связанных я с собой возьму в штаб армии, там разбираться станем, знамена тоже пока в штаб. А оружие забирайте, кровью своей искупите, тогда и знамена верну.

– Семен Михайлович, сколько связанных было? – поинтересовался я.

– По головам я их не считал, но человек триста. Сорок – самых отпетых, я приказал расстрелять, а остальных в другие полки отправил.

Я не стал выяснять, как командарм распределял – кто «отпетый», подлежащий расстрелу, а кто нет, ему виднее.

– Спасибо товарищ Буденный, – сухо поблагодарил я командарма, намереваясь отпустить того с миром, но потом спохватился: – Да, а сами-то вы как считаете, отчего шестая дивизия взбунтовалась?

– Так это, само собой, если нам две недели жрать нечего, кони не кормлены, то кто угодно взбунтуется, пойдет мародерствовать, – отозвался Буденный. – В интендантской службе одни жиды собрались, все на сторону пустили.

– Товарищ Буденный, а если без антисемитизма? – мягко сделал я замечание командарму.

– Ну, если без антисеметизьма, – раздумчиво погладил усы Семен Михайлович – Тогда даже и не знаю.

– А не могли в дивизию проникнуть агенты Петлюры или Врангеля? – осторожно поинтересовался Калинин, приходя на помощь командарму.

– Да откуда им взяться-то? – пожал плечами Буденный. – Все хлопцы проверенные, все свои. Мы же так быстро наступали, что никаких агентов быть не должно.

– А если это агэнты батьки Махно? – предположил вдруг Сталин. Посмотрев на меня, спросил: – Как ви считаете, Владимир Иванович?

Я оценил, что Сталин назвал меня по имени-отчеству. Читал, что обычно он именовал всех строго по фамилии. Но я решил, что самого Иосифа Виссарионовича следует называть так, как принято.

– Мне кажется, товарищ Сталин, что правы и вы, и товарищ Буденный. Конечно же, немалую роль – подчеркиваю, отрицательную роль, сыграли снабженцы. По возвращению в Москву подниму вопрос на коллегии – является ли это злым умыслом или простое головотяпство? Думаю, подключить к расследованию наркомат юстиции.

– Даже если это головотяпство, то виновные все равно должны понести наказание, – сказал Калинин. – Я со своей стороны тоже займусь этим делом.

– Разумеется, Михаил Иванович, – кивнул я. – Но в тоже время, в дивизию могли проникнуть агенты батьки Махно.

– Какие агенты? Какой Махно? – снова взвился Склянский.

– Махно – это который в Гуляй-поле, – любезно пояснил я Склянскому.

– А наши кавалэристы, они всэ нэмножко махновцы, – улыбнулся Сталин.

Вот, вроде бы, неглупый человек Склянский, а дурак. Пытается сделать виноватыми руководство армии, не понимая, что в этом случае станет виноватым и он сам вместе со своим патроном.

Нет, пора заканчивать прения. Я обвел взглядом присутствующих и сказал:

– Мне кажется, товарищи, мы можем отпустить товарища Апанасенко. Ему нужна медицинская помощь.

Тут встрепенулся командующий армией.

– Ничо, отлежится, – бодро сказал Семен Михайлович и приказал конвоиру: – Ты это, Еремеев, Апанасенку ко мне отведи… У меня там и лекарства малость осталось. А, ладно, я щас сам провожу.

Буденный уже собрался выходить, поэтому мне пришлось призвать его к порядку.

– Семен Михайлович, вашего начдива доведут и без вас, а мы без вас не обойдемся, – строго сказал я и, поймав тоскливый взгляд командующего Первой конной, улыбнулся: – Пять минут всего, потерпите.

Будущий маршал вздохнул и уселся на свой табурет.

– Семен Михайлович, сколько времени Апанасенко пробыл в должности начдива? – поинтересовался я.

– Дык… – призадумался Буденный. – Месяца еще нет.

Я посмотрел на Склянского.

– Эфраим Маркович, стоит ли говорить о суровом наказании, если Апанасенко не имеет опыта работы? И комиссар дивизии, как мне известно, занимает должность не больше месяца. Как им удерживать в руках людей, если они их толком не знают?

– Если товарищ Троцкий доверил Апанасенке такой ответственный пост, он обязан справиться, – твердо сказал Склянский. – Если нет – его следует примерно наказать. Малый стаж – это не повод для избежания наказания. Поэтому от имени РВС республики я требую для начальника шестой дивизии самого сурового наказания – смертной казни.

– Хорошо, – кивнул я. – Ставим вопрос на голосование. Кто за то, чтобы расстрелять Апанасенко? Кто против?