Итак, прохождением благородного любочестия насаждается во всех сердцах любовь к отечеству. Все сердца к ней удобны; все сердца повлекутся к ее обязательствам волшебною силою сих изображений. Непрестанное воспоминание предков, непрестанное воображение потомства суть попеременно причины и действия сея любви и сего любочестия. Честный человек захочет лучше умереть, нежели сделать дело, которое по смерти его постыдно было б детям его; напротив же того, ничто не кажется ему так велико, как мысль, что потомки будут о добродетелях его радоваться и им славиться.
Когда же оживлением таковых чувствований образ мыслей нации обретает новое парение, тогда и деяния граждан будут благороднее и сему новому образу мыслей приличнее. Презрен будет тот, который в надежде достигнуть до знаменитого в республике сана ни о чем мужественно, свободно, благородно и правдиво мыслить не дерзает. Правота будет всегда относиться к единому всеобщему благу, как ни считается оная от всех низких душ вероломством, когда не подходит к собственным их выгодам. Все различия состояний потеряют неприятную свою сторону тамо, где существует одна и единственная политическая добродетель, где все соединятся, все под знаменитым именем гражданина предстоять долженствуют. Привязанность к отечеству не будет относиться к одной безызвестности, счастливее ли жить в чужой земле, ибо многие довольны будут одним нужным, чтоб и отечестве остаться. Каждый служить станет своему начальству больше из собственного подвига, нежели из повиновения, больше по любви, нежели по званию. Правление уже не душою многих тел, но душою душ пребудет.
Сии преимущества еще яснее очам представятся, если наоборот докажу я, сколь важно сие возвышение благородного любочестия в немощном состоянии нации.
Благородное любочестие в нации уже истребилось, если преимущества, добродетелию предков приобретенные, пороками внучат теряются. Времена переменились, говорят весьма часто; рассудить же о том не мудрено и не трудно. Всеконечно переменились времена для той нации, которая, гордясь одною крепостию своих членов, при настоящем совершенстве убивственной науки, в одно сражение вся погибла; да и никто, будучи в уме, не сомневается о необходимости новейшей военной науки, но свободнорожденные нации должны не только знать вести войну, но и образ мыслей, иметь душу, а душу на парном месте палкою вколотить невозможно.
В сем намерении премена времян делает весьма нужным предков твердость мыслей. Мужество граждан и ревность к государству, конечно, часто выходят из моды, но никогда оные не бесплодны, ибо силу означают. Итак, когда нация кажется теряет дух свой оттого, что земля ее не напоенна кровию чад ее; когда прекрасный, любовию к свободе воспаленный пламень потух во днях всеобщей оледенелости и праздность избрана уже последним оплотом; когда умы, к нежности и трепету приобыкшие, не имеют больше ни крепости, ни силы; когда безмерное расточение делает нужным злом алчность к обогащению; когда трусость ведет к знатности, а храбрость к несчастию; когда люди, почитающие мужество ненужным, впадают во все роды роскошных чрезвычайностей; когда нет уже и пороков, требующих некоторой крепости и возвышения духа; когда подлая корысть не почитается преступлением и боязливая осторожность момента не есть пятно в политике времени; когда тщеславный трудится только очернить своего совместника клеветами и никогда не стремится сам быть лучше его, — в то время возвышение национального любочестия не вовсе презрительное было бы средство раздуть огнь прежней добродетели и силы лучших лет при последнем их истощении.
Со всем тем тщетны были бы все желания о приращении благородного честолюбия, если в свободной нации находится весьма много таких частных людей, в глазах которых Фокионы кажутся дураками; весьма много таких, кои взирают на иероя с высокомерным пожалением, кои не верят, чтоб души когда-нибудь были велики, кои всякую похвалу находят смешною, потому что самим невозможно ничего сделать похвалы достойного, кои грозно нахмуривают чело свое, когда отважные люди при их лице слово вольность произносят, кои один из прекраснейших монументов славы еще не зараженной своей нации, в котором геройские предков дела живейшими красками изображаются, в котором любовь к добродетели, единодушию, вольности, религии, отечеству, законам, а ненависть к яду чужих нравов, роскоши, неге и хищению во все сердца врезываются пламенными чертами, старались бы изгнать из типографии сими неслыханными словами: «Старого навозу разогревать не должно».
Томас аббат, муж великого разума, коего имя не могу произнести не скорбя о возлюбленной его тени, сказал отменно хорошо: примеры патриотов в республиках блистают из их летописей тем светлее, что республики пещись долженствовали, дабы храбрые их мужи от потомства могли приобрести ту награду, которую совремянники бедны были воздать в полной мере. Посему должности воспоминания, благодарности, подражания на нас наложены в рассуждении предков наших, и мы никак исполнить оные не можем, если равнодушно станем смотреть на доброту и величество их нравов и деяний, если с отвращением на них взирать будем и вовсе оными гордиться перестанем. У греков одно воспоминание о сих великих людях сохраняло честолюбие, бескорыстие и любовь ко всеобщему благу.
Жребий сего столь нужного национального любочестия зависит от жребия любви к отечеству. Бывают случайные обстоятельства, кои любовь к отечеству так согревают, что произрастают тем для государства плоды преизящнейшие; иногда же засушают ее жаром; иногда же так остужают в народе, неспособном уже к вольности, что плоды никак до зрелости не достигают. Бледная рука смерти распростерлась на свободу афинян, когда во дни своей беспечности и бессилия воздвигали они алтари наложницам Димитрия и указом повелели все законы в Афинах царя Димитрия почитать пред богами священными, а пред людьми правыми.
Но бывают времена, когда и тот, кто думал спокойно влачить плуг свой, приемлет в руку меч, когда уже нельзя бывает думать о себе одном; когда вертопрахи, сластолюбцы и тунеядцы не в том упражнены, чтоб от одних женщин, к другим переносить хвастовство свое, вероломство и блестящую свою ни к чему годность; когда и те должны привыкать к повиновению, кои только повелевать знают; когда бывает и то хорошо, чтоб из подданных некто имел дух и душу; когда желается, чтоб слова вольность и отечество из уст каждого сильно раздавались; когда в государстве не почитаются уже презрительными сумасбродами мужи, воспоминавшие то время дремоты своей нации, о тех блаженных днях, в кои была она бедна, добродетельна и свободна, в кои поля их деланы были победоносными руками, в кои сошник увит был лаврами; когда именем подозрительных и опасных голов не пятнаются уже те, коим природа дала силу и возвышение и души, к величайшим деланиям удобные; когда не почитают уже врагами отечества тех, кои в юных своих летах от недостатку того из опытов проистекающего опасения, которое называется воздержностию, может быть, сверх приличной меры воспламенялись правилами патриотических добродетелей, кои, может быть, при висящей над главою или издали грозящей опасности отечеству не безгласны оставались, но не встречали случая усердную кровь свою пролить за отечество; когда для приобретения почтения некоторых безумцев перестают уже целую нацию высмеивать из благородного одушевления и добродетельных правил, в тот час как уже войски чужих народов со всех сторон вломились и каждое нападение конечною гибелию угрожает.
Итак, нация никогда чести своей не потеряет, если добродетель ее не изнеможет, а добродетель ее так долго не изнеможет, пока любовь к отечеству дает духу высокое, благородное и свободное парение.
Наконец, к истинным преимуществам относящееся любочестие имеет также и погрешную свою сторону. Один великий северный философ сделал важное и вседневно доказываемое примечание, что в роде человеческом похвальных свойств найти нельзя без того, чтоб оные, несчетными теньми вырождаясь, не приходили к крайнему несовершенству. Итак, весьма естественно пределам рассудительного и смешного любочестия в некоторых местах сходиться друг с другом.
