В книге «Обстоятельные и верные истории двух мошенников: первого российского славного вора, разбойника и бывшего московского сыщика Ваньки-Каина...» (1779) было напечатано 47 песен и среди них: «Слушай, радость, одно слово...». Песня рассказывала о господине, домогавшемся ласк от деревенской девки. Она пыталась урезонить барина: «Я советую тебе любить равную себе».

Отпусти меня, пожалуй,

Мне с тобой не сговорить.

Мне досуг еще немалый,

Мне коров пора доить,

Масло пахтать, хлебы печь,

Щи варить, капусту сечь.

Но господин не унимался и от разговора переходил к делу — стал целовать понравившуюся крестьянку.

Вырываясь от барина, она грозит:

Ах, как Ванька бы наш видел,

Что теперь ты учинил;

Он бы так-то тебя выбил,

Что ты впредь бы позабыл

Наших девок целовать

И долго с ними болтать.

В конце 80-х годов эта песня была переделана на новый, сентиментальный лад: место рассказа о барской забаве заняла история серьезного чувства господина к крестьянке. Он не смеет домогаться ее поцелуя — строфа об этом убрана и заменена другой:

Ты не думай, дорогая.

Чтобы я с тобой шутил;

Ты девица не такая.

Чтоб тебе я досадил:

Я увидел лишь тебя,

Позабыл самого себя.

Он отвергает совет «любить равную себе» и просит крестьянку полюбить его, взывает к жалости:

Сжалься, сжалься надо мною,

Не срази меня тоской,

Заразился я тобою,

Не надо мне иной.

В этой связи должна быть упомянута реальная история шереметьевской крестьянки Прасковьи Ивановны Кузнецовой-Горбуновой. Великолепно образованный, удалившийся в свое родовое имение Кусково после быстрой и блестящей карьеры при екатерининском дворе, граф Н. П. Шереметьев встретил в 1789 году молодую, красивую крестьянку Парашу и влюбился в нее. Приблизив ее к себе, он занялся ее воспитанием и образованием, содействовал раскрытию ее таланта на сцене кусковского театра. Чувство к Параше было таким серьезным и глубоким, что, преодолевая все чудовищные трудности, граф наконец, женился на ней. Через год после встречи с барином Параша сама сочинила песню — «Вечор поздно из лесочку», в которой рассказала о любви барина. Песня получила широкое распространение, органически войдя в поток песен, прославляющих всемогущество любви, помогающей преодолевать сословные предрассудки.

Первые песни Дмитриева появились в «Московском журнале» в 1792 году. Бытующее в научной литературе утверждение, что Ю. Нелединский-Мелецкий первым выступил с сентиментальными песнями, а Дмитриев «шел по пути, проложенному Нелединским», несправедливо. Первые песни Нелединского появились в конце того же 1792 года, но уже после Дмитриева. Оба поэта в своих песенных опытах опирались на уже сложившуюся богатую песенную традицию, с которой они были отлично знакомы.

Первые две песни Дмитриева — «Стонет сизый голубочек...» и «Ах, когда б я прежде знала...» — написаны в подражание народным. О последней Дмитриев даже счел нужным предупредить читателя: «Эта песня есть точное подражание старинной народной песне». «Стонет сизый голубочек...» явилась самостоятельной разработкой одного из мотивов «простонародной песни» «Ах, что ж ты, голубчик, невесел сидишь...» (напечатана в сборнике Прача в 1790 году):

Уж как мне, голубчику, веселу быть,

Веселу быть и радостному,

Вечор у меня голубка была,

Голубка была, со мною сидела,

Со мною сидела, пшено клевала.

Наутро голубка убита лежит.

Дмитриев придал песне новеллистический характер — голубка покинула своего возлюбленного, а верный голубок «сохнет» в тоске и умирает. Вернувшаяся голубка исполнена раскаяния — «плачет, стонет, сердцем ноя». Но главная забота поэта была направлена на создание настроения. Автор тщательно отбирает эмоционально окрашенные слова, которые сразу погружают читателя в стихию тихого, грустного чувства: «стонет», «тоскует», «сохнет», «слезы льет», «страдает», «плачет». В народной песне часто встречаются уменьшительные слова, но всегда в качестве ласкательных («солнышко», «ноченька», «дружочек», «дороженька»). У Дмитриева уменьшительные наделены способностью передавать трогательность чувства — «миленький дружочек», «пшенички не клюет», «сохнет... страстный голубок», «он ко травке прилегает», «носик в перья завернул». Так создается особый стиль эмоционально насыщенного рассказа. Читатель оказывался во власти созданного поэтом настроения, во власти стихии чувства. При этом чувство у Дмитриева лишено трагизма, сложности, исступления — оно тихо, ровно и, главное, «приятно». За «приятность чувствования» и полюбилась эта песня современникам.

Первые песни Дмитриева вдохновлялись сентименталистской философией «мучительной радости». Земляк Дмитриева M. H. Муравьев был одним из зачинателей русского сентиментализма. Признав человека высшей ценностью мира, Муравьев стремится познать его сокровенные мысли. Он понимает и видит объективные связи человека с окружающим его обществом и миром. Но верный философии сентиментализма, он убежден, что нравственное богатство человека раскрывается не в связи с объективным миром (как это будет в стихах Державина), а в способности к сложным и тонким чувствам. «Одни только лишения, — утверждал он, — научают нас вкушать удовольствия. Уединение «поставляет нас в состояние существовать раздельно от других». И тогда постигается главный смысл существования — «наслаждающееся размышление самого себя». «В многолюдии стесняется душа моя; она распространяется в уединении».^[1]

А. Кутузов, сочетавший в своем творчестве руссоистские идеи с философией масонства, в специальном этюде «О приятности грусти» сформулировал характерную для русских сентименталистов философию «мучительной радости». Грусть приятна, провозглашал Кутузов. Этого не понимают рационалисты-классицисты, люди, «которые рассуждают о сердце человеческом не по собственным чувствованиям своим и не из опытов, но единственно по некоторым правилам системы своея». Допустим, говорит Кутузов, что «несколько часов бываю я печален, ибо не имею того, чего желаю и что имеют другие. Печаль сия есть неприятное чувствование и действие мысли моей, что я несчастлив. Однако ж я не противлюсь ей, хотя она и неприятна. Для чего же? Она награждает меня за вход, который позволяю ей в сердце мое. Она полагает воображению моему цену, что я заслуживаю лучшего жребия и столько же или еще более достоин его, нежели другие. Она питает самолюбие мое; я почитаю печаль мою доказательством, что я должен быть счастливее, нежели есмь, хотя и доказывает она то, что я несчастлив. Приходят и хотят мне мешать в печали моей. Но нет! Я не хочу, чтоб мешали мне в оной. Я чувствую, что, потеряв ее, и представление о достоинствах моих, и слабые преимущества других людей потеряют силу свою, и для того не позволю я лишить себя печали сей и начинаю любить оную». ^[1]