На первое место среди них критик поставил стихотворение «Ангел и демон», навеянное неопубликованной лермонтовской поэмой «Демон», многочисленные списки которой ходили в то время по рукам. Заметим между прочим, что, ознакомившись с поэмой Лермонтова в рукописи, Белинский уже в 1841 году писал, что она «превосходит все, что можно сказать в ее по-хвалу» (IV, 544). Поставленное рядом с «Ангелом и демоном» стихотворение «Раздумье», по-видимому, вызвало положительную реакцию критика тем, что оно изображало героя, мечтавшего вырваться из-под «крыла своих домашних лар», жаждавшего «и бури, и тревог, и вольности святой» (VI, 30). В третьем из этих стихотворений («Зачем средь общего волнения и шума...») мучимый сомнениями молодой поэт, в духе героя лермонтовской «Родины», отделял себя от тех, кто «сохранил еще знаменованье обычаев отцов, их темного преданья», «Зародыш новой для него (Майкова. — Ф. П.) эпохи творчества» (VI, 29) увидел Белинский, наконец, и в небольшой пьеске «Жизнь без тревог — прекрасный, светлый день...», звавшей читателя туда, где есть «и гром, и молния, и слезы» (VI, 29).

Датированное сентябрем 1841 года майковское стихотворение «На смерть Лермонтова» не вошло в сборник, рецензируемый Белинским, и, следовательно, оставалось ему неизвестным; тем не менее чутким слухом своим он уловил едва ощутимое присутствие в поэтических эскизах Майкова протестующего лермонтовского начала. В неудовлетворенности «сей жизнью без волненья», в жажде «вольности святой», по-видимому, и увидел критик залог грядущих творческих взлетов начинающего поэта.

Забегая вперед, скажем, что поэтом современности, в том смысле, как понимал эту миссию Белинский, Майков не стал. Но значит ли это, что критик дал прогноз, слишком обнадеживающий автора? Нам известно около десяти отзывов на первую книжку стихов поэта, и среди них лишь отзыв Белинского поражал своей парадоксальностью. Никто из рецензентов не воздавал таких непомерно высоких похвал дарованию Майкова и в то же время никто из них не испытывал такой «отеческой» тревоги за его литературную будущность, как Белинский, деликатно напоминавший молодому поэту, что присущую его дарованию созерцательность можно преодолеть лишь собственными героическими усилиями, решительной волевой акцией.

Уже в 1842 году Белинскому несомненно было известно, что незадолго перед этим закончивший Петербургский университет двадцатилетний поэт был сыном известного академика живописи Н. А. Майкова и что это обстоятельство отразилось на круге интересов и симпатий сына. Он, в частности, тоже занимался живописью, и античная тема потому и заняла столь значительное место в его поэтической деятельности. Общаясь с М. А. Языковым, Белинский тогда уже обладал кое-какими сведениями и о салоне Майковых, творческую атмосферу которого создавали не только художники, но и литераторы. Можно предположить, что не одной только книжкой стихотворений, но и всей суммой названных выше обстоятельств было продиктовано смелое заявление Белинского о том, что Майкова-поэта ожидает славное будущее.

Критические замечания Белинского в статье 1842 года были с удовлетворением приняты А. Н. Майковым, что подтверждается документально, — поэт при переиздании своих стихотворений вносил в них исправления в духе замечаний критика^[3]. Возможно, что уважительное отношение к его эстетическим декларациям подсказывалось своеобразным «культом» Белинского в семье Майковых, к возникновению которого непосредственное отношение имел И. А. Гончаров. Горячий поклонник великого критика, Гончаров, будучи в конце 1830-х годов преподавателем литературы в семье Майковых, не мог не внушать своим ученикам Аполлону и Валерьяну восторженного отношения к автору «Литературных мечтаний» и нашумевшей етатьи о знаменитой комедии А. С. Грибоедова.

Отзвуки идей великого предшественника «революционеров 61-го года» обнаруживаются в майковской поэме «Две судьбы» (1844), посвященной проблеме «лишнего человека» 40-х годов:

Он дома, видя всё одно, скучал

И увлечен всеобщим был потоком:

Наполнить жизнь и душу он хотел,

Оставивши отеческий предел,

Среди иных людей, в краю далеком.

Мотивировка странствий Владимира чрезвычайно близка той, которая была задана «Кавказским пленником» Пушкина («Отступник света, друг природы, Покинул он родной предел» и т. д.). Несмотря, однако, на ученическую зависимость Майкова от поэтов романтического толка, поэма «Две судьбы» во многих отношениях оригинальное произведение, характеризующееся если не художественной зрелостью, то, во всяком случае, смелостью положенной в его основу общественно-политической мысли:

Владимир часто думал: «Боже мой!

Ужели плод наук и просвещенья

Купить должны мы этой пустотой,

Ничтожностью, развратом униженья?

О русские, ведь был же вам разгул

Среди степей, вдоль Волги и Урала,

Где воля дух ваш в брани укрепляла;

Ведь доблестью горел ваш гордый взор,

Когда вы шли на Ярославов двор

И вдохновленные отчизной речи

Решали спор на Новгородском вече...»

Как видно из приведенного отрывка, герою Майкова свойственна «декабристская» интерпретация русской истории. Не останавливаясь на рубеже 1826 года, автор делает Владимира свидетелем и участником наиновейших событий, в том числе и своеобразного состязания западника («Всё русское ругает наповал; Всё чуждое превыше всех похвал») со славянофилами («Те чужды всем идеям басурманским, Им храм Петра ничто перед Казанским И лучше винограда огурцы»).

Типичный «лишний человек», Владимир в конце концов сгибается под ударами судьбы, опускается нравственно и становится байбаком и «коптителем неба», помещиком-крепостником. Важно отметить, что автор дискредитирует своего героя оружием сатиры, идейный пафос и изобразительные средства которой формировались под прямым воздействием статей Белинского.

Если поэма «Две судьбы» в стилистическом отношении не отличалась целостностью, то вторая поэма Майкова, «Машенька», которую было бы правильнее назвать стихотворной повестью, по всем признакам отвечала требованиям «натуральной школы», и поэтому появление этого произведения в некрасовском «Петербургском сборнике» (1846) — факт вполне закономерный. Симптоматично и то, что окруженная авторским сочувствием героиня этой поэмы-повести взята из мелкочиновнической среды, в то время как ее похититель и обольститель Клавдий — это облаченный в мундир представитель паразитирующего и морально деградирующего дворянства, й хотя столкновение сословных интересов в повести не декларируется прямо, оно подсказывается и подтверждается всей системой ее образов. Сравнительно со стихами первой книжки поэма характеризуется углублением психологизма, попыткой дополнить новыми средствами обычные способы изображения сложных душевных переживаний, прибегая, в частности, к «языку жестов»:

Недвижная, поникши головою,

Она, казалось, силилась понять,

Что было с ней... Хваталася руками

За голову, как будто удержать

Стараясь разум; мутными глазами

Искала всё кого-то... Давит грудь

Стесненное, тяжелое дыханье...

О, хоть бы слезы..? Но — увы! — в страданьи