Дедала дней, — хоть прекословит

Рассудок голосу души.

Ужель к сознанью дух проснулся

Еще в те дни, как я тянулся

Родной навстречу, из дверей

Внесен кормилицей моей

Куда-то, в свет, где та сидела?..

Стоит береза, зелена:

Глянь, птичка там — как мак, красна!

Высоко гостья залетела,

Что мне дарила млечный хмель! —

Ты на березе, алый Лель!

XXIII

Быть может, мать не умолчала,

Былое счастие святя,

Как встарь от груди отлучала

Золотокудрое дитя.

Но меж обманов путеводных,

Какими нас в степях безводных

Вожди незримые ведут,

Был первым алый тот лоскут,

Мираж улыбчивой утраты,

Посул волшебный, что в Эдем

Уходит всё родное, чем

Недавно были мы богаты, —

В Эдем недвижимый, где вновь

Обрящем древнюю любовь...

XXIV

Цела ли связка писем милых,

Так долго недоступных мне, —

Что мой отец в полях унылых

Писал беременной жене, —

Где, в благодарном умиленье,

Увядшей жизни обновленье

Он славил, скучный клял урок

И торопил свиданья срок?..

Но с той поры, как я родился,

На цепь и циркуль спроса нет:

В уединенный кабинет

Он сел, от мира заградился

И груду вольнодумных книг

Меж Богом и собой воздвиг.

XXV

 И всё в дому пошло неладно:

Мать говорлива и жива;

Отец угрюм, рассеян, жадно

Впивает мертвые слова —

И сердце женское их ложью

Замыслил уклонить к безбожью.

Напрасно! Бредит Чарльз Дарвин!

И где причина всех причин,

Коль не Предвечный создал атом?

Апофеоза протоплазм

Внушает матери сарказм.

«Признать орангутанга братом —

Вот вздор!.. » Мрачней осенних туч,

Он запирается на ключ.

XXVI

Заветный ключ! Он с бранью тычет

Его в замок, когда седой

Стучится батюшка и причет —

Дом окропить святой водой.

Вы, Бюхнер, Молешотт и Штраус,

Товарищи недельных пауз

Пифагорейской тишины,

Одни затворнику верны, —

Пока безмолвия твердыня,

Веселостью осаждена,

Улыбкам женским не сдана...

Так тайна Божья и гордыня

Боролись в алчущем уме.

Отец мой был не sieur Humais!^[1]

XXVII

 Но — века сын! Шестидесятых

Годов земли российской тип;

«Интеллигент», сиречь «проклятых

Вопросов» жертва — иль Эдип...

Быть может, искренней, народней

Иных — и в глубине свободней...

Он всенощной, от ранних лет,

Любил «вечерний тихий свет».

Но ненавидел суеверье

И всяческий клерикализм.

Здоровый чтил он эмпиризм:

Питай лишь мать к нему доверье,

Закон огня раскрылся б мне,

Когда б я пальцы сжег в огне.

XXVIII

Я три весны в раю, и Змия

Не повстречал; а между тем

Завесы падают глухие

На первозданный мой Эдем.

Простите, звери! Заповедан

Мне край чудес, хоть не отведан

Еще познанья горький плод:

Скитанье дольнее зовет.

Пенаты, в путь!.. Пруд Патриарший

Сверкнул меж четырех аллей.

Обитель новая, лелей

Святого детства облик старший,

Пока таинственная смерть

Мне пеплом не оденет твердь!

XXIX

 И миру новому сквозь слезы

Я улыбнулся. Двор в траве;

От яблонь тень, тень от березы

Скользит по мягкой мураве.

Решетчатой охвачен клеткой

С цветами садик и с беседкой

Из пестрых стекол. Нам нора —

В зеленой глубине двора.

Отец в Контрольную Палату

С портфелем ходит. Я расту.

Как живописец по холсту,